Я выпуталась из пледа, пошла к брату, пошарила у него в закромах, нашла репродукцию иконы «Чудо Георгия о Змие» и поставила раскрытый художественный альбом на тумбочку, которую постановила считать красным углом на том простом основании, что Зяма когда-то в дизайнерском порыве густо замазал ее киноварью «под красное дерево». На развороте рядом с Победоносцем оказался «Последний день Помпеи», но его я закрыла чистой бумажной салфеткой – чтобы высшие силы поняли меня абсолютно правильно и не напутали с реакцией на мое ходатайство. На всякий случай я еще раз конспективно изложила насупленному Георгию суть вопроса. Затем, вспомнив про Алкины относительно успешные метафизические опыты с картой желаний, я убедила Зяму пожертвовать на благое дело большой лист бумаги для акварели, саму акварель и немного личного времени.
По моей просьбе братишка мастерски изобразил на бумаге пышную зеленую крону дерева, плодоносящего яблоками, грушами и сливами одновременно. Это был собирательный образ нашего дачного садочка. К большой горизонтальной ветви чудо-дерева Зяма приспособил гамак, в который мы уложили бабулю. Для этого пришлось распатронить семейный фотоальбом. Мы взяли из него ту самую фотографию, копию которой бабуля носила в бумажнике.
На снимке нас было трое: я, мамуля и бабуля. Все в купальниках, с мокрыми волосами, загорелые, веселые и белозубые. Самой белозубой оказалась бабуля, которую наделил ослепительной улыбкой не господь бог, а хороший стоматолог-протезист. Самой мокрой – мамуля, которая пожелала фотографироваться непременно на каблуках, но не удержалась на скользкой гальке и бухнулась в воду перед самым началом фотосессии. А я была самой высокой (даже без каблуков) и еще самой конопатой. Впрочем, симпатичные веснушки вполне гармонировали с моим новым (на тот момент) купальником леопардовой расцветки.
Взглянув на купальник, я вздохнула и с сожалением подумала, что заплывы в насыщенной химикатами воде бассейна не лучшим образом сказались на его красоте – ткань стала менее эластичной, а расцветка потускнела.
– Пора покупать новый купальник! – заключила я.
– Дюха, как ты можешь в такой момент думать о тряпках! – взмахнув кистью и капнув краской на пол, укорил меня Зяма.
Я усовестилась и не стала признаваться, что число моментов, в которые я не могла бы думать о новых тряпках, крайне невелико.
Мы закончили работу над картой нашего общего желания (я имею в виду бабулино выздоровление, конечно, а не покупку нового купальника, по этому вопросу у нас с Зямой единодушия не было и не предвиделось), и я сразу же почувствовала себя гораздо лучше.
– Ну, вот! – удовлетворенно молвил Зяма, в качестве заключительного штриха пририсовав фотографической бабуле газетку, развернутую до состояния лодочного паруса. – По-моему, очень неплохо получилось! Не знаю, поможет ли, но я старался.
Он явно набивался на комплимент, и я не стала вредничать, похвалила художественное произведение. Мы отнесли нашу картину в бабулину комнату и пришпилили ее над диваном.
– Красота! – сказал Зяма, полюбовавшись новым украшением интерьера.
– Красота, – согласилась я, оглядываясь и думая уже не о картине.
По состоянию помещения никак нельзя было догадаться, что его хозяйка удалилась из дома рано утром в большой спешке. Вот когда я, например, спозаранку тороплюсь на работу, фото моей комнаты можно без дополнительной обработки использовать в качестве иллюстрации к бессмертным строкам Чуковского про убежавшее одеяло, улетевшую простыню и ускакавшую подушку! А бабулино любимое лежбище было в образцовом порядке и в полной готовности к приему хозяйки: постельные принадлежности скрыты тщательно расправленным покрывалом, в ногах – аккуратно сложенный плед, в изголовье – журнальчик с кроссвордами и на нем остро заточенный карандаш.
– Интересно, почему у бабули всегда все прибрано, а в других комнатах вечно царит художественный беспорядок? – не без сожаления подумала я вслух.
На самом деле меня гораздо больше занимал другой вопрос: почему бабуля отправилась навещать больную подружку под покровом предрассветной тьмы и в обстановке строгой секретности? Мне чудилась тут какая-то тайна, а раскрывать тайны я люблю так же, как бабуля – разгадывать головоломки.
– Видимо, бабулино гипертрофированное стремление к порядку не является наследственной чертой, – Зяма, всегда болезненно воспринимающий нападки на богемную раскрепощенность во всех ее проявлениях, ответил на озвученный вопрос. – У самой бабули это качество благоприобретенное, она слишком давно организует и упорядочивает свою умственную деятельность кроссвордами и головоломками.
– Думаешь, это помогает? – усомнилась я.
От нечего делать у меня возникло желание заняться самосовершенствованием. Я взяла журнальчик и пошла к себе – организовывать и упорядочивать свою умственную деятельность по бабулиной достохвальной методе. Легла по примеру прародительницы на диванчик, раскрыла журнал и… через какое-то время пробудилась от легкого шлепка по физиономии.
– А? Что такое? – непонятливо моргая, я села на диване, и журнал, незаслуженно наградивший меня пощечиной, слетел на коврик.
Я укоризненно посмотрела на драчливое печатное издание, распластавшееся на полу, и только сейчас заметила на задней стороне обложки крупные буквы, складывающиеся в загадочные слова: «Монотраст мирам дай». Эта эксклюзивная головоломка выглядела куда более занимательной, чем усыпившие меня кроссворды. Я подняла журнал и стала рассматривать надпись.
Она была сделана шариковой ручкой с обыкновенной синей пастой. Крупные кривоватые буквы с наклоном в разные стороны могла начертать неверная рука ребенка.
– Или старика! – добавил мой внутренний голос. – Ты внимательно посмотри, это не бабулин почерк?
– Строго говоря, это вообще нельзя назвать почерком, буквы идут вразнобой и качаются, как пьяные! – ответила я.
И призадумалась. Бабуля для сражения с кроссвордами и головоломками всегда вооружается простым карандашом. Значит, писала не она. А кто же? Журнальчик этот я самолично принесла бабуле от Алки Трошкиной, а та приняла его из рук Раисы Павловны. Сама Алка ни за что не стала бы писать на журнале, она с первого класса, когда ее выбрали председателем октябрятского Совета Бережливых, помешана на трепетном отношении к печатным изданиям. Значит, запись сделала Раиса Павловна. Но ведь у бывшей учительницы превосходный почерк, а тут каракули какие-то!
– Ну, знаешь! Если человеку дико плохо или он так же дико спешит, то каллиграфия отдыхает! – высказался мой внутренний голос. – Вспомни, Трошкина сказала, что баба Рая уже на носилках плыла, а все журнальчиком этим потрясала. Видимо, надпись она накорябала в самый последний момент.
– Вроде как сделала таким образом последнее волеизъявление? – мрачно сострила я. – Не похоже это на завещание! «Монотраст мирам дай»!
– Почему это не похоже? Очень даже похоже! – заспорил со мной внутренний. – И на завещание похоже, и на бабу Раю: она же такая благородная старуха, идеалистка и гуманистка планетарных масштабов. Вполне могла в предсмертный, как она думала, час ужасно озаботиться судьбой миров: неожиданно вспомнила, что у них, у миров этих, нет как нет монотраста, и страстно возжелала исправить сию несправедливость. Начертала свой последний завет и понадеялась, что его исполнит бабуля!
