– Нет, не могу! Я вернусь! – громко сказал Ленчик в трубку.
Он повернулся задом к безмолвно манящей его Трошкиной, шагнул на ступеньку крыльца, и в поле его зрения попал Макс. Смеловский замер. Прятаться было поздно, но существовал микроскопический шанс, что нам повезет, и в потемках Ленчик не разглядит неподвижную фигуру в темных одеждах. Обувь, джинсы, джемпер и бейсболка – все это у Макса было черным, но на груди его предательски белела стильная «гималайская» галочка. Ленчик застыл на одной ноге. Стало ясно, что нам не повезло, Ленчик Макса увидел. Смеловский малодушно зажмурился.
Это был самый драматичный момент нашего шоу! Ни явление народу фальшглыбы, фаршированной фрагментами манекена, ни даже выход синеокой горбуньи Трошкиной по произведенному на зрителя впечатлению не шли ни в какое сравнение с этой встречей. Я услышала, как за кустами горестно и испуганно ахнула Алка. У Зямы от волнения задрожали руки, и дохлая собака, зависшая в воздухе над головой Ленчика, затряслась, как чумная. Сама я затаила дыхание, оцепенела, и только мозг мой с немыслимой скоростью просчитывал варианты дальнейшего развития событий. Наиболее вероятным мне представлялся следующий сценарий: Ленчик при виде живого и здорового незнакомого мужика перестанет трусить, возмутится и устроит нашей самодеятельной труппе такой разгон с применением грубой силы, что впору будет позавидовать бесчувственности зацементированного манекена. Я оценила расстояние от крыльца, на котором могучим атлантом замер Ленчик, до клумбочки, в которой садово-парковой скульптурой застыла я сама, и почувствовала себя как никогда слабой и уязвимой.
– Как, уже?! – с отчаянием в голосе вскричал Ленчик, обращаясь к Смеловскому.
Это было очень неожиданно и непонятно, но Макс, как человек вежливый, не смог проигнорировать прямой вопрос. Что отвечать, он не знал, поэтому молча покивал – мол, да, уже!
– Так быстро?!
Макс развел руками – мол, извиняюсь, так уж вышло. При этом какое именно действие или событие столь огорчает клиента высокой скоростью своего развития, по-прежнему было неясно.
– Я не хотел! – отступая, неискренне сказал Ленчик. – Это не я! Почему за мной?
Макс пожал плечами. Драматическая сцена затягивалась, не становясь от этого более осмысленной.
– Не надо, – жалобно попросил Ленчик.
Голос его сделался тихим. Зяма в порыве не упустить ни слова вытянул удочку как можно дальше и... не удержал – уронил «дохлую собаку»!
Косматый черный ком бухнулся на Ленчика, выжав из здорового парня пронзительный мышиный писк. И началось!
Ленчик упал, «дохлая собака» тоже, на нее – и на Ленчика – прыгнул рычащий Бонапарт, на живого песика с козырька над крыльцом стайкой спикировало с полдюжины сбитых черепичин, и уже на них рухнул мой дорогой братец. В падении он громко кричал «Фак ю!» и не перестал этого делать даже после того, как увенчал собой образовавшуюся кучу-малу. В нижнем ее ярусе со слезой в голосе матерился Ленчик. Французский бульдог, оказавшийся в унизительной роли буферной прослойки между англоязычной интеллигенцией и отечественным люмпен-пролетариатом, бессловесно визжал и скулил, черепичные плитки стукались одна о другую, и только «дохлая собака», спасибо ей, помалкивала.
А вот Смеловский, к которому наконец вернулся голос, непонятно кому заорал:
– Держись! – разбежался, упал поперек Зяминого тела и загудел:
– Я держу! Держу! Держу!
– Дальше снимать или хватит уже? – невозмутимо поинтересовался с дерева оператор Саша.
– Тут хватит! – крикнула я. – Давай за мной!
– А я? Можно и мне с вами? – из кустов с хрустом и треском полезла компанейская девчонка Трошкина.
Не дожидаясь, пока они подойдут, я припустила к дому, обогнула ворочающуюся у крыльца кучу-малу и взбежала на крыльцо.
Дверь была открыта, в прихожей свет не горел, но в гостиной работал телевизор. В призрачном свете огромного экрана я увидела большое мягкое кресло, а в нем – мужчину в легких спортивных брюках и стильном джемпере модели «Гималайский мишка». Я узнала любителя модной одежды – это был Андрей Попов – и кинулась к нему, на бегу простирая руки. Вообще-то я девушка приличная и в другой ситуации не стала бы бесцеремонно хватать и щупать мужика, которого видела всего лишь второй раз в жизни, но на сей раз соображения приличия меня совершенно не волновали.
– Что с ним? – спросила запыхавшаяся Трошкина.
Я мяла и тискала вялую руку Попова в поисках пульса. С трудом нашла что-то похожее, умеренно обрадовалась и крикнула Алке:
– Жив еще! Вызывай «Скорую»!
– «Скорую»? Ладно, – подружка без вопросов потянулась за мобильником.
– А я в милицию позвоню, – успокаиваясь, сказала я. – Теперь уже можно.
– И даже нужно, – подтвердил невозмутимый Саша, вдвигаясь в дверной проем с камерой на плече. – Там этот тип, Ленчик, перестал визжать и сильно интересуется насчет чистосердечного признания. Спрашивает, будет ли ему смягчение вины.
– Конечно, будет! Я ему скажу! – вызвалась Трошкина, которая очень любит приносить людям хорошие вести. – Молодой человек, Леонард! Вы можете быть совершенно спокойны...
– Алка, костюмчик сними! – крикнула я, но торопыга-подружка меня не услышала.
Мы с Сашей замолчали, прислушиваясь. Во дворе стало тихо. Я вопросительно посмотрела на оператора.
– Успокоился, – сняв с плеча камеру и включив свет в комнате, сказал он.
И невозмутимо добавил:
– Надо будет сказать нашему Тарасу, что он молодца.
– Ну, что тут у нас? – отряхивая штаны, испачканные рыжей керамической пылью, в комнату вошел Зяма. – Еще труп? Нет? Чудесно. А это что? О! Ого! О-го-го! Дюха, ты обратила внимание на картины? Арт-нуво, и сплошь отличные работы!
При виде полотна, которое мне лично живо напомнило папулин кухонный фартук, каким он бывает по завершении приготовления праздничного ужина из десяти блюд, мой брат-художник забыл обо всем. История с убийствами его уже не занимала, теперь Зяма ломал голову над другим вопросом:
– Интересно, кто тут был дизайнером по интерьеру? Не наш человек, это точно, наш местный обязательно впарил бы хозяину пару-тройку собственных посредственных холстов! И не сам хозяин, это точно, у него вкусы были самые плебейские – вон, все книжные полки макулатурой забиты! Второй раз уже вижу такую качественную работу, знать бы, чья она...
А я Зяму не слушала, я читала записку, которая лежала на столе, придавленная пустым стаканом и детективом в мягкой обложке. На белом листе чернели буквы, складывающиеся в слова: «Машуля, милая, подожди еще чуть-чуть! Я очень, очень по тебе скучаю и сделаю все для того, чтобы приблизить нашу встречу! Уже совсем скоро! Целую крепко, твой Заяц».
– Что это было? Любовь-морковь? – посмотрев на записку поверх моего плеча, цинично спросил Зяма.
