Берт твердо верил, что отец Мэнни сказочно богат и готов ухватиться за любое необычное деловое предложение, которое представит на его суд Берт. Среди предложений числились выращивание авокадо под Грацем и строительство горнолыжного подъемника длиной в четыре тысячи футов в Пиренеях, около испанской деревушки из двадцати двух домов. Помимо предоставления начального капитала отцом Мэнни, каждый проект всегда имел еще один пункт: место управляющего должен был занять Берт, что гарантировало ему постоянное пребывание в Европе.
– Мэнни, тебе не кажется, что мы должны послать твоему отцу телеграмму? – развивал свои планы Берт.
– Нет, – ответил Мэнни.
– Такой шанс выпадает раз в жизни. Чего он сидит на своих деньгах? По закону о наследстве львиная доля отойдет государству. Ладно, я что-нибудь придумаю. Это не единственный способ заработать кучу денег. – Он пристально посмотрел на Марту, которая ела виноград. – Марта, ты знаешь, что представляешь собой потенциальный источник дохода?
– Я намерена завещать свое тело науке. В возрасте восьмидесяти пяти лет.
– Главное для тебя не выходить замуж за американца.
– Кажется, пора заявлять на тебя в комитет по антиамериканской деятельности.
– Америка не место для красивой женщины. – Берт ее не слушал. – Дома там становятся все меньше, жалованье слуг все выше, а в итоге красота оказывается замурованной в четырех стенах маленького уютного гнездышка где-нибудь в Скарсдейле, в окружении телевизора и бытовой техники, так облегчающей домашний труд, которое она покидает лишь ради собраний ассоциации родителей и учителей. Красивой женщине куда лучше жить в стране, которая не столь успешно развивается и тратит чуть больше, чем зарабатывает, такой, например, как Франция. Тут ты сможешь выйти замуж за сорокапятилетнего мужчину с роскошными усами и большим родовым поместьем на берегу Луары. Отличная охота по осени, легкие вина с собственных виноградников, десятки слуг, которые снимают шапки и кланяются, когда мимо проезжает хозяйский автомобиль. Муж будет обожать тебя, приглашать в поместье всех твоих друзей, чтобы ты радовалась жизни, и надолго оставлять одну, уезжая в Париж по делам или к личному врачу, чтобы тот проверил, в порядке ли у него печень.
– А какое место в этой идиллии ты отводишь себе? – спросила Марта.
– Одного из друзей, которых будут приглашать в поместье, чтобы ты радовалась жизни, – ответил за приятеля Мэнни.
Разговор ему не нравился. Пусть Берт и шутил, но Мэнни чувствовал, что он одобрил бы решение Марты остаться за границей и выйти замуж за богатого старика. Только на днях, когда они говорили о жизненном пути, который им предстояло выбрать, Берт сказал: «Самое главное – распознать в себе особый дар и использовать его. А лучший способ использовать его – уберечь себя от удушающей скуки работы. Вот твой дар, – улыбнулся он Марте, – красота. Тут все просто. Ты используешь его для обольщения мужчин, и весь мир будет у твоих ног. Мой дар уступает твоему, так что в долговременной перспективе шансов у меня меньше. Я обаятельный… – улыбнулся он во весь рот, – и мне на все наплевать. Однако если мне хватит ума и я не попадусь на удочку, попадаться на которую не следует, то достигну многого. Что же касается Мэнни… – Он печально покачал головой. – Его дар – добропорядочность. Бедняга. Куда ему с этим сунуться?»
И теперь, сидя на краю полотенца, отщипывая от грозди виноградины, Берт снова качал головой:
– Нет, я не буду одним из приглашенных друзей. Поднимай выше. Я вижу себя управляющим поместья, забавным американцем, лишенным честолюбия, которому нравится жить во Франции на берегах живописной реки. Я буду носить старый твидовый пиджак, пропахший лошадьми и молодым бочковым вином, меня будут любить все и каждый, я буду отпускать едкие шутки по поводу пропасти, в которую скатывается мир, а в отсутствие хозяина долгими вечерами играть с хозяйкой в триктрак у камина, чтобы потом подняться наверх с последним бокалом коньяка в руке и развлечь ее на американский манер на родовом ложе…
– Ах, какая милая картинка! – прокомментировала Марта.
– У каждой эпохи свои идеалы. Я говорю про нашу, затесавшуюся между войнами.
Мэнни эти слова покоробили, а когда он взглянул на Марту, ему стало просто нехорошо. Потому что Марта смеялась. После отъезда из Флоренции они часто смеялись, говорили о многом, но ему очень не нравилось, что тема, затронутая Бертом, вызвала у Марты смех.
Он встал:
– Хочу немного вздремнуть. Разбудите меня, когда соберетесь уезжать.
Он взял с собой свитер, чтобы использовать его вместо подушки, отошел в направлении берега по стене-дамбе шагов на тридцать и, вытягиваясь на прогретых солнцем камнях, услышал, как в унисон засмеялись Марта и Берт. Смех этот, причину которого знали только они, далеко разносился в тиши залитой солнцем бухты.
Закрыв глаза, чтобы не мешали солнечные лучи, слыша далекий смех друзей, Мэнни вдруг почувствовал боль. Боль эта не оставалась на месте, а перемещалась по телу. Когда Мэнни казалось, что он определил эпицентр: «Вот оно, я все понял, жутко болит горло», – боль не пропадала, она давала о себе знать снова и снова. А потом, ощущая всем телом тепло солнечных лучей, Мэнни осознал, что не боль это, а печаль.
Печаль подсознательная, густо замешенная на чувстве утраты, ощущении неизбежности отъезда, ностальгии по прошедшему лету, которое уже не могло повториться, смятении от еще какого-то чувства, более сильного и глубокого, чем испытанные им ранее. Накрытый волной печали, потрясенный до глубины души, Мэнни также знал: если в этот самый момент Марта, подчиняясь его телепатическому зову, перестанет смеяться с Бертом, встанет, пройдет тридцать шагов к тому месту, где сейчас лежал он, сядет рядом и возьмет его за руку, все разом наладится.
Но она не двинулась с места, наоборот, еще громче рассмеялась словам Берта, которых он не расслышал.
Внезапно Мэнни понял, что он собирается сделать. Как только он поднимется на борт корабля, как только все правила потеряют силу, он напишет Марте письмо и попросит ее стать его женой. Не открывая глаз, он принялся сочинять это письмо.
«Полагаю, это станет для тебя сюрпризом, поскольку за все лето я не произнес ни слова, но я и сам долго не понимал, что со мной происходит, а кроме того, ты, Берт и я еще во Флоренции уговорились строить наши отношения исключительно на дружеской основе, и я был рад, что это соглашение выполнялось. Но теперь я на корабле и считаю, что вправе сказать о своих чувствах к тебе. Я тебя люблю и хочу жениться на тебе. Не знаю, как ты ко мне относишься, но, возможно, заключенное нами соглашение сдерживало тебя так же, как и меня. Во всяком случае, я на это надеюсь. По возвращении сразу начну работать, устроюсь, а потом ты можешь приехать, чтобы я познакомил тебя с родителями и…»
Слова вдруг перестали складываться в строчки. Мэнни представил свою мать, которая за чаем беседует с Мартой: «Так вы говорите, ваша мама живет в Филадельфии? А ваш отец… э-э… Попробуйте эти пирожные. Так вы говорите, что познакомились с Мэнни во Флоренции, а потом он, вы и Берт провели остаток лета вместе, объехав всю Европу… Лимон, сливки?»
