По отделанному деревянными панелями коридору хозяин провел ее в гостиную, где в небольшом камине пылал огонь. На противоположной стене в изящных рамках висели две написанные Робертой акварели, разделенные карандашным эскизом великого Матисса. Другая стена была отдана Сутину.
– Вам нравится? – обеспокоенно спросил барон.
Если бы Роберта сказала, какие чувства испытывает она, видя свои рисунки в окружении шедевров подлинных мастеров, то ее слова прозвучали бы как заключительные аккорды Девятой симфонии.
– Здорово, – кратко ответила она. – По-моему, здорово.
Лицо барона исказила мгновенная, почти невидимая гримаса, как если бы что-то вдруг доставило ему физическую боль. Достав из нагрудного кармана сложенный вдвое чек, он непринужденным движением вложил его в руку Роберты.
– Надеюсь, сумма не покажется вам смехотворной. Я обсудил ее с Патрини. О его комиссионных не беспокойтесь, все улажено.
С трудом отведя взгляд от акварелей, Роберта развернула чек. Первым делом она посмотрела на подпись: нужно же наконец выяснить имя барона. Однако разобрать ломаные, прыгающие буквы его почерка оказалось невозможным. При виде же проставленной на чеке суммы у Роберты расширились глаза. Двести пятьдесят новых франков! Это более пятисот долларов. Отец ежемесячно присылал ей сто восемьдесят, и их как-то хватало. «Я готова прожить во Франции целую вечность, – подумала Роберта. – Господи!»
Она почувствовала, что бледнеет; рука, державшая чек, заметно подрагивала.
– Что-нибудь не так? – с тревогой спросил барон. – Мало?
– Что вы! О такой сумме я даже не мечтала!
– Купите себе новое платье. – Окинув взглядом ее клетчатую юбку и старый свитер, барон решил, что слова его могли прозвучать довольно обидно, и тут же попытался исправить положение: – То есть поступайте с этими деньгами так, как вам заблагорассудится. А сейчас, – он вновь взял Роберту под локоть, – думаю, нас уже заждались. Но помните, если вам захочется взглянуть на свои рисунки, просто дайте мне об этом знать по телефону.
Барон учтиво провел Роберту в салон – просторный зал с развешанными по стенам картинами. Брак, Синьяк, Руо, с восхищением узнавала она. Меж предметов бесценной обстановки с изяществом двигались пары довольно пожилых, одетых в смокинги мужчин и стройных женщин, на обнаженных шеях которых поблескивали бриллианты. Негромкий, но оживленный гул голосов создавал ту волнующую, предпраздничную атмосферу, что в избранном парижском обществе достигает пика минут за пять до начала ужина.
Хозяин дома представил Роберту множеству людей, чьих имен она никогда не смогла бы повторить. Дамы дарили ее благосклонными улыбками, мужчины целовали руку. Складывалось впечатление, что для тех и других было самым обычным делом приветствовать американскую девчонку, явившуюся на званый ужин в зеленых чулках и спортивных туфлях. Двое или трое старцев весьма одобрительно отозвались об акварелях, естественно, на английском, а одна дама сказала:
– Чрезвычайно ободряет то, что американцы опять начинают писать подобным образом.
Фраза эта показалась Роберте несколько двусмысленной, но в конце концов она решила воспринять ее как похвалу.
Затем как-то вдруг Роберта оказалась в углу, рука ее сжимала бокал почти бесцветной жидкости. Барон отошел куда-то – видимо, встретить нового гостя, и она осталась в одиночестве: группы беседовавших людей распадались и тут же возникали вновь. Взгляд Роберты был устремлен прямо перед собой, она считала, что если не смотреть вниз, то удастся забыть о своем туалете. А не даст ли спиртное возможности почувствовать себя в платье от Диора? Сделав храбрый глоток из бокала, Роберта ощутила совершенно незнакомый вкус и инстинктивно осознала, что впервые попробовала мартини. Напиток не понравился ей, но она все же допила его – во всяком случае, это было хоть каким-то занятием. Проходивший мимо с подносом официант предложил ей второй. Теперь мартини уже не вызвал никаких неприятных ощущений. Спортивные туфли удивительным образом на глазах превращались в элегантные творения Манчини, а блестящие гости хотя и стояли к Роберте спиной, но говорили, безусловно, лишь о ней и в самом восторженном тоне.
Потребовать у официанта третий бокал Роберта не успела: всем предложили пройти в столовую. На длинном, покрытом кружевной скатертью столе со множеством бутылок горели свечи. «Об этом я должна обязательно написать маме, – подумала она, заметив на тарелке у самого края стола карточку со своим именем. – Я и французское общество. Как Марсель Пруст».
Соседом Роберты оказался пожилой лысый мужчина, который один раз ей улыбнулся, а потом и головы не повернул в ее сторону. Напротив сидел такой же плешивый господин, на протяжении всего ужина увлеченно беседовавший с дородной блондинкой. Барон занял место по центру стола, он бросил на Роберту дружелюбный, ободряющий взгляд и занялся другими гостями. Выпитые бокалы мартини лишили для Роберты оживленную французскую речь почти всякого смысла, и через некоторое время она почувствовала себя как на необитаемом острове.
Из оцепенения ее вывел шепот склонившегося к уху официанта. Не разобрав ни слова, Роберта решила, что он пытается дать ей номер своего телефона.
– Comment?
[39] – слишком громко, рассчитывая смутить его, спросила она.
– «Монтраше», mil neuf cent cinquante-cinq
[40], – повторил официант.
Вино оказалось удивительно вкусным, и, поедая холодного омара, Роберта выпила целых два бокала. У нее проснулся зверский аппетит. Неудивительно, ведь таких блюд она в жизни не пробовала. Однако удовольствие от изысканных яств портила нараставшая где-то внутри волна враждебности к сидевшим за столом гостям: на Роберту обращали внимания не больше, чем если бы она в одиночестве жевала сосиску где-нибудь в бистро на бульваре.
За омаром последовал суп, затем принесли фазана, на смену «Монтраше» официанты разливали теперь «Шато-Лафит» двадцать восьмого года. Роберта с некоторым пренебрежением смотрела на гостей барона: за столом не было видно ни одного человека моложе сорока. «Что я делаю в этом доме для престарелых?» – подумала она, наблюдая за тем, как официант осторожно накладывал в ее тарелку вторую порцию фазана со смородиновым желе. Превосходная еда только разжигала исподволь зародившуюся злость. Эти галльские мещане, эти биржевые дельцы с их увешанными драгоценностями женами не заслуживают высокой чести находиться в обществе художника. Ее посадили с краю стола, чтобы накормить благотворительным ужином, и все – ни взгляда, ни слова. Неизвестно почему, но Роберта была уверена: все присутствовавшие здесь мужчины были самодовольными биржевыми дельцами. Пережевывая кусочек фазаньей грудки, она с отвращением осознавала, насколько нелепо выглядит в своих зеленых чулках, с торчащими волосами. Неимоверным усилием воли Роберта заставила себя вслушаться в застольные разговоры. Обостренное презрением к соседям по столу языковое чутье помогло разобрать отдельные фразы. Кто-то говорил о том, что дождливое лето убило все надежды на недавно открывшийся охотничий сезон. Кто-то считал необходимым пойти в Алжире на самые крайние меры. Кого-то разочаровала пьеса, названия которой Роберта не расслышала, но она поняла, что второй акт сочли настоящим провалом. Дама в длинном белом платье рассказывала о своих американских друзьях, по чьим словам, президент Кеннеди окружил себя исключительно коммунистами.
