С другой стороны, за прожитые с Бошером тринадцать лет Жинетт ни разу не дала ни малейшего повода для подозрений в том, что ее интересует другой мужчина. Когда она в последний раз приезжала в Париж, чтобы повидать мать, ей пришлось вернуться на две недели раньше: по ее словам, не было сил выносить разлуку с Бошером и детьми. Теперь же, пробыв в городе уже почти три недели, они не расставались ни на минуту – за исключением, пожалуй, тех часов, что неуловимо быстро летят для женщины у хорошего парикмахера или в примерочной известного кутюрье.
И еще: если Жинетт пыталась что-то скрыть, для чего ей встречаться с мужчиной у входа в отель, где в любое мгновение может появиться супруг? Значит, либо ей нечего скрывать, либо она сознательно хочет спровоцировать… Что?
Спровоцировать что?
Стоя перед зеркальным стеклом, Бошер приказал себе не двигаться, замереть, как статуя. Этот маленький фокус он освоил давно, еще в те времена, когда взрывной характер толкал его на сумасбродства, когда хотелось действовать без оглядки на обстоятельства. Юношей Бошер легко поддавался порывам страстей. За необдуманные поступки его дважды исключали из школы и один раз – из колледжа. Избежать суда военного трибунала в армии удалось лишь благодаря удивительной незлобивости майора, которому он нанес чудовищное оскорбление. Бошер был отчаянным задирой, легко наживал врагов, в отношениях – как с мужчинами, так и с женщинами – доходил иногда до почти животной грубости. В конечном счете ему пришлось ломать себя, испытывая медленную, жестокую боль: разум подсказывал, что в противном случае ему грозит полное самоуничтожение. Говоря точнее, пришлось заново выстраивать поведение, поставить под жесткий контроль внешние проявления мыслей и чувств.
Бошер знал, каким он хотел стать – каким должен был стать, – чтобы добиться поставленных в жизни целей. Эти цели были ясны еще в юности: полная финансовая независимость, репутация добросовестного, надежного работника, достойный, по любви брак и дети, которые заслуживали бы уважения окружающих. Позже к этому можно будет добавить политический вес и высокую должность федерального судьи. Но все благие намерения останутся чистой воды фантазиями, если он не научится при любых обстоятельствах твердо держать себя в руках. Усилием воли Бошер заставлял себя быть осмотрительным, гасить вспышки ярости, чтобы выглядеть в глазах людей спокойным и рассудительным человеком. Со временем ему удалось оставаться таким даже с Жинетт. Цену приходилось платить высокую, но пока усилия себя оправдывали. В глубине души, и Бошер знал это, он остался тем же несдержанным человеком, склонным к мгновенным перепадам настроения, готовым пойти на все ради удовлетворения внезапно вспыхнувшего желания. Расчетливо неторопливые движения, ровная и плавная манера речи, исходившая от всего его облика доброжелательность были не более чем средствами самосохранения. Производя впечатление могучего, незыблемого утеса, Бошер мучился ощущением постоянно висевшей над ним опасности. Флегматичный и трезвомыслящий внешне, он вел ежедневную битву с приступами неистового гнева, с собственным безрассудством, в страхе ожидая того момента, когда мягкую и благостную личину взорвет борьба кроющихся под ней страстей.
Спровоцировать, спровоцировать…
Бошер пожал плечами, бросил последний взгляд на высокого, со вкусом одетого господина в витринном стекле и зашагал к отелю. Жинетт и мужчины в плаще уже не было. Решительно, быстро подойдя к дверям, он выбросил окурок сигары и вошел.
Жинетт и ее спутник стояли у конторки администратора. Свою тирольскую шапочку мужчина медленно крутил в руках. Приближаясь, Бошер услышал обращенный к администратору вопрос жены:
– Est-ce que Monsieur Beauchurch est rentré?
Это была одна из немногих французских фраз, которые он мог понять на слух. Жена интересовалась, вернулся ли он.
– Добрый вечер, мадам, – со спокойной улыбкой проговорил Бошер. – Не могу ли я вам чем-то помочь?
– Том! – повернулась на его голос Жинетт. – Я так надеялась, что ты уже вернулся! – Она поцеловала его в щеку, и Бошеру показалось, что жена чувствует себя несколько неуверенно. – Хочу познакомить тебя со своим другом. Будьте добры, господа! Клод Мастре – мой муж.
Бошер пожал протянутую ему руку. Мгновенный контакт оставил на коже ощущение сухости и беспокойства. У высокого и худощавого Мастре были гладкие каштановые волосы и прямой, довольно длинный нос. Под остро надломленными бровями прятались глубоко посаженные встревоженные глаза. Приятное лицо выглядело землисто-серым, усталым, как будто его обладатель страдал от постоянного недосыпания. На приветствие Бошера он ответил вежливой улыбкой, за которой крылась неясная мольба.
– Ведь тебе никуда больше не нужно идти, правда, Том? Мы можем выпить что-нибудь в баре.
– Естественно.
– Не хочу портить вам вечер, – произнес Мастре по-английски, с заметным акцентом, но достаточно четко и внятно. – В Париже всем вечно не хватает времени.
– Нам все равно нечего делать до самого ужина. Я бы с удовольствием выпил, – возразил Бошер.
Мимо столиков, за которыми милые пожилые дамы пили из крохотных чашечек чай, они прошли в бар – погруженный в полумрак огромный зал, стены которого были обшиты панелями красного дерева. Позолоченная лепнина стен и потолка создавала атмосферу роскошного дворца начала прошлого века. Стиснув руку мужа, Жинетт плечом к плечу с ним проследовала мимо вежливо придержавшего дверь Мастре. Бошер с наслаждением вдохнул пряный аромат ее духов.
– Как мама? – спросил он, направляясь к столику у окна, которое выходило на Тюильри.
– Очень неплохо. Была разочарована твоим отсутствием.
– Как-нибудь в другой раз.
Вместе с плащом Бошер отдал официанту и сверток с альбомом, решив сделать жене сюрприз позже, по возвращении в номер.
– Довольно мрачное местечко, а? – заметил Мастре. – Такое впечатление, что здесь живут привидения.
– Лет сто назад тут наверняка царило веселье, – отозвался Бошер.
Они попросили официанта принести виски, и Бошер вновь ощутил терпкую волну, когда Жинетт с сигаретой наклонилась к щелкнувшей в его руке зажигалке. На лице Мастре был написан – так, во всяком случае, показалось Бошеру – холодный интерес: француз как будто анализировал взаимоотношения сидящих напротив него супругов.
У самой стойки сидели двое внушительных американцев, их голоса создавали басовитый, рокочущий фон, но время от времени отдельные фразы можно было разобрать вполне отчетливо.
– …А с бельгийской делегацией у нас будут проблемы. Настроены они очень скептически и полны подозрений. Причины абсолютно понятны, однако…
– Клод – журналист, – заявила Жинетт, напомнив Бошеру гостеприимную хозяйку, представляющую друг другу своих гостей. – Один из самых известных во Франции. Я и нашла-то его потому, что увидела в газете знакомое имя.
– Поздравляю. В том смысле, что вы – журналист. В детстве я, как и любой мальчишка в Америке, страстно хотел стать репортером. Но работодатели не обращали на меня внимания.
