– Очень повезло, – коротко заметила мать, маленькая полная женщина с расстроенными нервами.
Более или менее сносно она чувствовала себя только в городах, терпеть не могла гор, холода и идиотской, связанной с бессмысленным риском забавы носиться на тонких ненадежных дощечках вниз по склонам. Приехала она сюда лишь потому, что Роберт с сестрой, как и их отец, были без ума от лыж. От переживаний и усталости лицо ее стало белым. Разреши врачи Роберту двигаться, мать первым же утренним поездом отправилась бы с сыном в благословенный Париж.
– Скажи, Роберт, – спросил отец, – а не могло ли тебе померещиться от боли, будто видишь перед собой мужчину? Ваш разговор ты не выдумал?
– Мне ничего не мерещилось, папа. – Голова после укола морфия была тяжелой, но слова отца приводили в недоумение. – Почему ты решил, что я выдумываю?
– Потому что до десяти вечера нам никто не звонил, и только в одиннадцатом часу врач из больницы сообщил, что ты уже здесь. Инструкторы тоже ни о чем не знали.
– И все-таки он мне не померещился. – Роберта обижало, что отец не верит ему. – Войди этот мужчина сюда, я узнал бы его сразу. Высокий, в черной куртке, с голубыми глазами и короткими, почти бесцветными ресницами. Сначала мне показалось, что ресниц у него нет вообще…
– Сколько же, по-твоему, ему было лет? Как мне? – Отцу Роберта не исполнилось еще пятидесяти.
– Нет, не похоже.
– Может, как дяде Жюлю?
– Это, пожалуй, ближе.
Роберту хотелось, чтобы отец и мать оставили его в покое. Самое страшное позади, нога в гипсе, а через три месяца, по словам врача, он опять начнет бегать. Случившееся необходимо просто выбросить из головы.
– Значит, – заключила мать, – это был голубоглазый мужчина лет двадцати пяти.
Сняв трубку телефонного аппарата, она попросила телефонистку соединить ее со школой горнолыжного спорта.
Отец вытащил сигарету, подошел к окну, закурил. На улице шел снег. Он повалил сразу после полуночи; подъемники не работали, так как сильный ветер высоко в горах увеличивал опасность схода лавин.
– А с человеком, который меня подобрал, вы уже говорили?
– Да. Он назвал тебя отчаянным храбрецом, а еще заметил, что больше пятидесяти метров ты бы дальше не прополз. Я дал ему двести франков. Швейцарских.
– Тс-с! – призвала их к тишине мать. – Вас снова беспокоит миссис Розенталь, – проговорила она в трубку. – Да, благодарю. Врачи сказали, особенно беспокоиться не о чем. Мы только что говорили с сыном, и одна маленькая деталь в его рассказе показалась нам немного странной. По словам мальчика, рядом с ним остановился какой-то мужчина, снял с него лыжи и пообещал прислать от вас помощь. Скажите, ставил ли вас кто-нибудь в известность о несчастном случае? Вчера, где-то около шести. – Лицо матери напряглось. – Понятно. Нет, его имени мы не знаем. Сын сказал, ему около двадцати пяти лет, голубые глаза и редкие светлые ресницы. Одну минуту, я уточню. Роберт, какие у тебя были лыжи? Они хотят посмотреть на своих стеллажах.
– «Аттенхоффер», сто семьдесят сантиметров. На концах красной краской мои инициалы.
– «Аттенхоффер», – повторила в трубку мать. – На концах две красные буквы «Р». Спасибо, я подожду.
Затушив сигарету в пепельнице, к больничной койке Роберта подошел отец. Даже ровный загар не мог скрыть следов усталости на его лице.
– Роберт, – с печальной улыбкой сказал он, – пора тебе научиться быть более осторожным. По мужской линии ты у меня единственный наследник, второй, боюсь, уже не появится.
– Хорошо, папа, я буду очень осторожным.
Мать протестующе замахала на них рукой и плотно прижала трубку к уху.
– Спасибо. Не сочтите за труд, позвоните мне, если что-нибудь узнаете. – Она положила трубку. – Твоих лыж у них нет.
– Невероятно, – негромко произнес отец. – Чтобы взрослый мужчина бросил в снегу ребенка, похитив его лыжи!
– Попался бы он мне в руки, – с ненавистью бросила мать. – Всего на десять минут! Роберт, мальчик, постарайся вспомнить: он выглядел… он казался нормальным?
– В полном порядке, насколько я мог судить. Обыкновенным.
– Может, ты еще что-нибудь заметил? Напряги память, Роберт. Что-нибудь, что поможет разыскать его. Не ради нас, ты же понимаешь. Если в городке есть человек, который мог так поступить, необходимо, чтобы люди узнали о нем, пока с другими не произошло чего похуже…
– Мам! – В глазах Роберта появились слезы. – Я рассказал вам все, что было. Я не врал.
– Как звучал его голос, Роберт? Высоко? Низко? Говорил ли он как парижанин, как кто-нибудь из твоих учителей или…
– Ох… – коротко выдохнул он.
– Да? Что ты хотел сказать?
– Я разговаривал с ним на немецком. – Видимо, укол морфия заглушил не только боль, если Роберт вспомнил об этом лишь сейчас.
– Что значит на немецком?
– Я обратился к нему по-французски, но он не понял. Мы говорили на немецком.
Родители переглянулись, и мать участливо спросила:
– Он был настоящим немцем? Не швейцарским? Ведь ты понял бы разницу, правда?
– Конечно.
Когда приходили гости, отец любил пародировать французский выговор наезжавших из Берна друзей, мгновенно переходя на их же немецкий. Роберт никогда не жаловался на слух, а привитая дедом с бабкой любовь к литературе позволяла ему в школе целыми страницами декламировать Гете, Шиллера и Гейне.
– Да, мама, это был самый настоящий немец.
В больничной палате воцарилась тишина. Отец вновь подошел к окну, за которым плясал хоровод снежинок.
– Я так и знал, – спокойно сказал он, – что дело вовсе не в лыжах.
Победа осталась за отцом. Мать настаивала на том, чтобы обратиться в полицию, хотя в городок съехались не менее десятка тысяч любителей покататься с гор, и одному Богу известно, сколько среди них насчитывалось голубоглазых немцев. К тому же пять раз в день на вокзал приходил, а затем отправлялся набитый туристами поезд. Уверенный в том, что незнакомец уехал в тот же вечер, отец тем не менее ходил из бара в бар, пытаясь увидеть человека, соответствующего описанию Роберта. Обращение в полицию принесло бы, по его словам, только вред: стань случай с сыном достоянием общественности, как тут же раздался бы вой обывателей, возмущенных новым всплеском параноидальной склонности евреев к мании преследования.
– В Швейцарии полно нацистов всех национальностей, – раз за разом повторял мистер Розенталь в ходе длившегося неделю спора с супругой. – Зачем давать им еще один козырь? Чтобы они на каждом углу кричали «не ждите от евреев покоя»?
Мать, которой оставшиеся в Германии родственники время от времени слали тревожные письма, имела характер более твердый и любой ценой стремилась восстановить справедливость. Но, будучи женщиной умной, она довольно быстро поняла тщетность своих усилий. Четыре недели спустя, когда врачи разрешили Роберту двигаться, в машине «скорой помощи», которая должна была доставить их через Женеву в Париж, она, держа сына за руку, безжизненным голосом сказала:
