Так как же нам развеять туман, окутывающий изыскания Макдугалла? У меня есть несколько теорий на этот счет, которые я и хочу предложить на ваше рассмотрение.
Теория первая. Дункан Макдугалл был слегка полоумным и эксцентричным человеком. Поначалу я и сама склонялась к «теории эксцентричности» – ведь этот ученый был членом Массачусетского общества врачей-гомеопатов. Его дипломная работа по окончании курса обучения в медицинской школе была посвящена закону подобия, воплощающемуся в принципе «лечи подобное подобным», который в гомеопатии считается основополагающим. Не берусь судить, кем стали гомеопаты в наше время, но в дни моего детства, если взглянуть на дело в ретроспективе, они были людьми эксцентричными. Их «Библия» – «A Dictionary of Practical Materia Medica» – это трехтомный справочник по растительным, животным и минеральным средствам, а также по симптомам, требующим применения этих средств, и действию при приеме. И гомеопаты использовали все это – порой сумасшедшим образом. Основной догмат гомеопатии: средства, способные вызывать у здоровых людей симптомы определенных болезней, должны лечить болезни с этими симптомами. Гомеопаты ранней поры годами отмеряли себе, а также друзьям и пациентам соответствующие субстанции и скрупулезно каталогизировали симптомы и получаемые результаты. Не берусь судить о реальных достижениях и вкладе гомеопатии в искусство врачевания (без контрольных групп и методики плацебо, если судить по современным нормам, «Materia Medica» просто не имеет смысла), однако должна отметить хорошее языковое чутье гомеопатов. Например, alumina (окись алюминия) способна «вызывать сны о лошадях, сны со ссорами, сны с неприятностями», а также «создавать такой оттенок на коже лица, как если бы оно было покрыто белой пленкой, покрывающей яичную скорлупу». Agnus castus (прутняк) «создает для нашего носа запах селедки или мускуса», а также «способствует ослаблению эрекции» и – что всегда ясно и без слов – ведет к «великой печали». И еще есть chamomile (ромашка аптечная), о которой говорится, что она способна справляться с «симптомами, неподвластными врачу».
Однако в 1893 году, когда Дункан Макдугалл поступил в медицинскую школу, гомеопатия не считалась всего лишь дополнением к медицине. Почти половина подобных заведений страны, включая и альма-матер Макдугалла – Бостонский университет, широко обучала гомеопатии как практике врачевания. (Бостонский университет изменил этот подход только в 1920-х годах.) Все это говорю к тому, что во времена Макдугалла врачи-практики повсеместно использовали гомеопатию в лечебных целях.
Мешают видеть в нем поверхностного человека со странностями и многочисленные примеры того, как Макдугалл придерживался норм специализации в своей области. Он был классным президентом и отличным оратором в университете Бостона. Из статьи 1907 года, напечатанной в газете «Boston Sunday Post», ясно следует: ученый решительно отвергал спиритуализм и так называемые психические феномены. «Haverhill Evening Gazette» описывает его как «трезвого практика». Грег Лейнг, заведующий историческим отделом публичной библиотеки Хаверхилла, помнит, как еще мальчиком бывал вместе с родителями дома у Макдугалла, – поэтому я спросила Лейнга, стоит ли считать этого врача таким уж чудаком. (Сам Макдугалл к тому времени уже умер, но его вдова и сын были живы.) «Боже мой, нет! – воскликнул Грег. – Они все были такими твердыми, строгими людьми. По чести и совести, им не нужна была никакая эзотерика». Я позвонила Оливии Макдугалл, вдове единственного внука исследователя. Хотя ее муж никогда не был знаком с дедом, Оливия подтвердила, что семья совершенно не была склонна к мистике: ее свекор, сын Дункана, был банкиром и юристом.
Автор некролога, посвященного Дункану Макдугаллу и напечатанного в «Gazette», старался приписать ему немного веселья, но то была не очень удачная попытка. «В комнате больного Макдугалл держался бодро, и пациентам запомнились некоторые его шутки и обнадеживающие фразы. Последние порой становились крылатыми – например: «Стоит ли беспокоиться, девочка моя, все будет как надо». Или: «Волноваться не нужно, и выздоровеешь быстро-быстро».
Макдугалл не был ни сумасшедшим, ни визионером. Думаю, он был маленьким человечком, жившим под башмаком у жены и нуждавшимся в самоутверждении. Грег Лейнг отзывается о супруге Макдугалла как о «властной особе монументальных пропорций». (И, может быть, она любила чай из ромашки.) «Не думаю, – говорит Грег, – что у нее в душе было хоть немного уважения или интереса к проекту мужа». Макдугалл находил в своей работе опору духа. Насколько я могу судить, у него была привычка звонить в местные газеты, чтобы заработать немного славы везде, где только можно. «Доктор Макдугалл становится поэтом», – так гласил заголовок, предваряющий какие-нибудь из его прихрамывающих виршей, попавших на страницы «Life». «Доктор Макдугалл завоевал невиданную славу», – громогласно трубил печатный орган: военные моряки Британии согласились, чтобы их Королевский военно-морской оркестр исполнил сильно кренящуюся набок композицию Дункана под названием «Смоленая морская песнь британцев». (Племянник Макдугалла наводнил адмиралтейство 1800 экземплярами «Песни».)
Теория вторая. Протоколы экспериментов, проводимых Макдугаллом, «прихрамывали» примерно так же, как и его поэтические опусы. Давайте посмотрим пристальнее на его разыскания в медицине.
Дункан взвесил шесть больных. Однако только первый из них в состоянии служить, как описано выше, убедительным примером того, что некое явление действительно существует. Пациент № 6 в счет идти не может, поскольку его смерть наступила в тот момент, когда его уложили на площадку весов, которые еще не были приведены в состояния рабочего равновесия. Данные по четвертому случаю также были отвергнуты. Как писал Макдугалл в «American Medicine», «стрелка наших весов не была установлена точно на ноль, и нам мешали работать те, кто был настроен критически к нашему делу». Ученый прозрачно намекал на «трения с властями» и заявлял, что только в первом случае эксперимент проходил в идеальных для измерений условиях – то есть при отсутствии «трений». Он не уточнял, какого рода трения с властями мешали ему работать. Однако если предположить, что некоторые из запланированных экспериментов могли быть запрещены, то, вероятно, представители власти находились в том же помещении, вели себя грубо по отношению к Макдугаллу и старались остановить исследования. Едва ли подобную обстановку можно счесть «идеальными условиями» для проведения эксперимента, требующего сосредоточенного внимания и тишины – чтобы внимательно следить за тем, как бьется сердце больного.
Остаются, таким образом, еще четыре случая. Однако данные о больных №№ 2, 3, 4 и 5 представляют собой компромисс между желаемым и действительным. № 2 перестал дышать в 16.10, однако в течение четверти часа стрелка весов не шелохнулась, после чего показала потерю веса в половину унции. «У нас, – писал Макдугалл в уже упоминавшейся статье, – есть серьезные сомнения относительно того, в какой именно момент, если судить по обычным признакам, пациент умер». Но если нельзя точно сказать, когда это произошло, невозможно со всей определенностью утверждать, что эти пол-унции он потерял именно в момент смерти.
Случай № 3 – две фазы событий: пол-унции больной потерял в момент смерти, а затем еще одну – спустя несколько минут. Макдугалл нашел объяснение тому, что весы показали потерю веса дважды: один из его коллег-врачей, склонившись к больному, чтобы слушать биение сердца, случайно задел указательную стрелку, сбив таким образом настройку прибора. Но вот вопрос: если стетоскоп, прижатый к груди умирающего, выводит весы из равновесия (что, несомненно, могло случиться в действительности), то каким образом Макдугалл и его коллеги судят о моменте смерти применительно к каждому эпизоду?
