Плюх!
Прервав мои прекраснодушные размышления, в воду с громким всплеском упал крупный предмет, рассмотреть который в полете я не успела. Заметила только, что это было нечто белое, довольно большое. Судя по звуку – тяжелое.
Предмет промял жидкую, как марля, лунную дорожку и канул в пучину. По воде пошли круги, но волны их быстро зализали. Я вскочила на ноги и уставилась на скалу, нависающую надо мной, как косая стена палатки. Белый предмет, чем бы он ни являлся, явно упал сверху, с горы, больше неоткуда было.
– Может, это чайка? – робко предположила моя Нюня. – Эти птички как раз белого цвета, и они часто ныряют в воду за рыбой.
– Какие птички? Какие рыбки?! – отмахнулась Тяпа. – Эта «чайка» была тяжелой, как камень!
– Кроме того, чайки имеют обыкновение выныривать из воды, – напомнила я, встревоженно обозревая море.
То, что упало в воду, в ней и осталось.
– А это еще что такое?! – испуганно выдохнула Нюня.
В темноте высоко над моей головой послышался голос. Он что-то прокричал, но я не поняла слов, уловила только общую интонацию – кажется, это было ликование.
– И смех, похожий на плач, – добавила чуткая Тяпа.
Истерический хохот смолк, и у моря вновь стало тихо, спокойно… Только я сильно разволновалась.
– Девочки, – боязливо сказала моя Нюня. – Не хочу никого нервировать, но вам не показалось, что кричали не по-русски?
– А по-каковски – по-японски, что ли? – огрызнулась Тяпа.
Ответом ей было мрачное молчание. Я отвернулась от моря, красота которого меня уже не радовала, и заковыляла по камням, спотыкаясь, падая и обдирая каблуки и коленки.
Глава 12
Джипа моего пылкого кавалера Никиты у «Либер Муттер» не было. Я отметила данное обстоятельство мимоходом, не испытав по этому поводу никаких эмоций. Меня волновал только один вопрос, и я сразу же задала его хозяину гостиницы, который открыл мне дверь:
– У нас все дома?
– В смысле?
Шульц впустил меня в холл, тщательно запер дверь, оглядел меня с головы до ног и с видимым усилием воздержался от ответа, который я без труда прочитала на его лице. Борис Абрамович явно считал, что у меня лично дома далеко не все. Сокрушенно поцокав языком, он сказал с неодобрительной интонацией старой ворчливой дуэньи:
– В вашем возрасте, Танечка, хорошие барышни где попало по ночам не гуляют!
– Я плохая барышня, – легко согласилась я, нетерпеливо топая по коврику ногой в ободранном сапоге. – Не время говорить о твердости ума и нравственных устоев. Вы мне лучше скажите, мои японцы здесь, в гостинице? Все восемь?
– Я лично пересчитал их перед тем, как запер дверь.
– Вот как? – я немного успокоилась.
– Шли бы вы спать, Танечка, – посоветовал Борис Абрамович, деликатно спрятав в ладони протяжный зевок. – Рузочка отнесла вам в чуланчик чистое белье и приготовила удобную постель. А вот это я для вас приготовил.
Хозяин «Либер Муттер» полез в карман пижамы, выудил оттуда листок и вручил мне.
– Что это? – устало спросила я.
– Это дополнительный счет, Танечка, – Шульц развел руками, показывая, что и рад бы решить вопрос по-другому, но это выше его сил. – Сожалею, но придется возместить ущерб, который я понес по вашей вине.
Я вспомнила дверь, которую в погоне за мной выбил не в меру темпераментный атлант, и покорно кивнула.
– Боря, ты где? – донеслось из коридора.
По полу зашаркали тапки.
– Иду, Рузочка, уже иду! – верный супруг подхватился и унесся навстречу своей половине.
Я не глядя спрятала дополнительный счет в карман и пошла к дивану, намереваясь присесть и стянуть тугие сапожки с изрядно расшатавшимися каблуками.
Диван полномасштабно занял спящий переводчик. Гаврила был значительно длиннее, чем спальное место, поэтому он устроился на ночлег в сложной позе, наводящей на мысль о фигурных хлебобулочных изделиях.
– Ну ты, крендель! Подвинься! – так и сказала моя Тяпа.
Я опустилась на краешек дивана и задом потеснила Гаврилу. Против ожидания, это его разбудило.
– Кто здесь? – испуганно спросил переводчик, послушно поджав ноги для моего пущего удобства.
– Твоя совесть! – злорадно ответили мы с Тяпой. – Что, открыл глаза свои бесстыжие? И как ты себя чувствуешь после двух суток беспробудной пьянки?
– Пить хочу, – пожаловался Гаврила.
– А вот это фигушки! – заявила я. – С этого момента поступление жидкостей в твой организм будет находиться под моим строжайшим контролем. Про спиртное забудь, а водички я тебе, так и быть, принесу, если ты ответишь на мои вопросы.
– Не был, не имел, не привлекался! – не дожидаясь вопросов, с готовностью сообщил Гаврила.
Я покачала головой:
– Твои анкетные данные меня не интересуют.
– А что тебя интересует?
– Японцы. Что ты про них знаешь? Рассказывай все.
– Все? – усомнился он.
– Все.
– Тогда это надолго, – Гаврила заворочался, сел, двумя руками энергично потер помятую, складчатую, как морда пожилого шарпея, физиономию, и нараспев затянул:
– В шестьсот шестидесятом году до нашей эры в Древней Японии…
– Стоп! – Я поняла, что недооценила монументальные познания дипломированного япониста. – Про шестьсот шестидесятый год поговорим в другой раз, а пока ограничимся текущей неделей. Начни с того момента, когда тебя прикомандировали к нашей японской делегации.
– Это был худший день в моей жизни! – с чувством сказал Гаврила.
– Еще не вечер, – зловеще пообещала я.
Мой собеседник не затруднился аргументировать свое мнение, и после эмоционального рассказа о малоприятных процедурах вытрезвительного характера, в принудительном порядке принятых Гаврилой по распоряжению нашего начальства, я приняла его точку зрения. Да, если бы моя собственная работа с этими японцами началась с контрастного душа, витаминных уколов, капельницы и мониторной очистки кишечника, Страна восходящего солнца не досчиталась бы дюжины своих сыновей! Уж я бы отплатила им за свои муки по полной программе, да еще с дополнительными счетами!
Тверскому-Хацумото пришлось тяжко. Его грубо вырвали из объятий зеленого змея и приставили к иностранным гостям в качестве переводчика, гида, няньки и прислуги-за-все. Большую часть своих обязанностей похмельный Гаврила выполнил на автопилоте, но надолго затянувшийся вечер с внеплановым ликбезом по русской живописи вымотал из него все жилы.
– Вы-то с Танечкой пораньше ушли да еще чемодан свой с книженцией на меня повесили! – обиженно припомнил он.
