И все поголовно боялись милиции.
Часть 19. По ходу дела…
Молодняк – и Кольку, виновника торжества, в том числе – просила Пелагея к столу не опаздывать и на улице всякими булочками, петушками слюнявыми цыганскими да ситром аппетита не перебивать!
В подготовке стола – а вернее, того, что на столе стоять должно было, – участие принимало почти все женское население квартиры, кроме самых старых да малых.
Мужчины – а их было не так уж и много – дружно перетаскивали из всех почти комнат в коридор и на кухню стулья и табуретки, а затем и столы.
Женщины всю принесенную к кухне немудрящую мебель протирали тряпками, а столы покрывали сначала обтерханными по углам до холстинной основы, толстыми и негнущимися клетчатыми клеенками, потом – чистыми, но «разномастными» скатерками, и уж затем сдвигали готовые столы «по росту» в один, растянутый «паровозиком».
Длинный этот «состав» формировался в виде двух букв «Т», как бы зеркально отражавшихся друг в друге вверху и внизу – точно дерево на берегу пруда. Или же как два гриба, уложенных в корзинку толстыми ножками друг к другу, а шляпками – врозь.
Одна часть столов расставлялась в широкой и очень просторной коммунальной кухне – «шляпкой» под широченным окном, «ножка» – тянулась вдоль обеих газовых плит и кухонной мебели до самой двери в коридор, где и прерывалась у выхода из кухни – чтобы можно было туда пройти.
Затем столы продолжали расставлять в широкой и просторной части коридора – бывшей овальной прихожей – и там уже «ножка» гриба была гораздо короче, чем в кухне, а «шляпка» – торцевой стол – почти упиралась в двери аж двух комнат, оставляя соседям лишь узенькую щелку для выхода – сразу «в гости».
Дыру в проходе между столами из кухни в коридор решено было потом, когда все рассядутся в кухонной части, закрыть, – положив сверху на края разъединенных столов снятую с петель дверь, как длинную узкую столешницу, обернутую вместо скатерти обычной простыней.
По разрешению Евгении Павловны Должанской, на кухню входить стало возможно через ее огромную, смежную с кухней, комнату, когда-то хозяйскую столовую – сквозь боковую, раскрытую на время, потайную дверь в стене – то есть, через бывший «раздаточный» проход для прислуги, хитро устроенный в виде завитка волны: прежде в квартире приготовленную пищу господам подавали не кухарки …
Между тем, в другом конце квартиры – в кладовке, – мужская часть соседского населения, а именно: хромой солдат дядя Паша снизу, а офицер-профессор Александреич сверху, стоя на шаткой стремянке, снимали со вбитых в стенки по самое некуда железных костылей широкие неструганые доски полупустых полок и с грохотом кидали их вниз, на старый паркетный пол пыльной, квадратной этой маленькой комнатки без окон, задуманной когда-то старорежимными архитекторами как гардеробная для всесезонного хранения верхней одежды и господских шуб.
Потом оба соседа, в едином рабочем порыве олицетворяя смычку трудового народа и советской интеллигенции, одинаково хекнув, дружно подхватывали и несли сразу все доски на своих плечах в узкий коридор.
Там, напротив кухни, они оборачивали шершавую сосновую поверхность недоделанных этих грубых полок коричневой широкой лентой плотной крафт-бумаги, рулон которой тайно стащил кто-то из населяющих коммуналку несознательных жильцов прямо с соседнего, типографского, двора, пока тамошние растяпы – «метранпажи» и присные с ними – отходили куда подальше покурить, что, кстати, им было категорически запрещено грозными трафаретными надписями на всех типографских стенах!
На концах досок оберточную бумагу закрепляли: дядя Паша подворачивал и приминал ударами мозолистых жестких ладоней острые и колкие бумажные углы на краях, а профессор, который, между прочим, «культурно работал» в старых лайковых перчатках, аккуратно обвязывал торцы тонкой бечевкой.
Обернутые доски клали по одной на сиденья каждых трех расставленных подалее друг от друга табуреток – и получались длинные скамейки.
На всех восьми конфорках обеих газовых плит дружно кипело и шкворчало праздничное «угощение»: щи с салом и курицей, вареная картошка, – и чищеная, и в мундире; котлеты – да не мелкие «магазинные, из отонков», а большие домашние, с тертым чесночком и даже с провернутым через мясорубку зеленым луком, специально выращенным у Должанских, в большущей кадке с ветвистой вечнозеленой пальмой, стоявшей в этой комнате, кажется, всегда – в углу у рояля, возле балкона.
На железных листах – по два «этажа» в каждой остывающей духовке, – ждали своего часа Полькины «пушистые» пироги.
* * *
И вот раздался длинный один звонок – общий – и в квартиру вплыла, сопровождаемая своим соседом Подольским, Мария Тыртова.
Оба несли по три, составленных друг на друга и накрытых сверху белыми льняными полотенцами, подноса – с посудой, со стаканами, с чашками.
Потом Подоля сбегал еще раз пять вниз, в свою квартиру, и принес множество кастрюль с готовыми закусками, кучу сумок с консервами и, наконец, занозистый тяжеленный ящик с вином и водкой.
Выложили закусь из кастрюлек на общие глубокие тарелки и блюда; раскрыли и прямо в жестяной «таре» поставили на столы банки с консервами; крупными ломтями нарезали черный хлеб, тонкими – белые батоны; расставили стаканчики и стаканы; положили ложки-вилки – всем, конечно, без столовых ножей.
Лишь для «хозяйской семьи» – бабушки-мадам Брандт, Елены Ивановны и Александра Андреевича, – а также для почетных гостей, да еще для провожаемого и обожаемого Николая Степановича – ну уж и для себя лично, а заодно, пусть и напрасно, но – как положено! – и для «нашей мамаши», Полины, – сервировала посадочные места в кухне за передним, основным, столом набором тарелок, приборами – в полном комплекте, с обязательным ножом справа, – а также фужерами – все «по-правильному» – Маша Тыртова.
В довершение «красоты» водружала она на чистые тарелки избранных – и, по ее мнению, «настоящих», гостей – фунтиками свернутые, как в «дорогих ресторанах», твердонакрахмаленные льняные салфетки, – а не ветхие обрывки хорошо выстиранных, но старых, кухонных полотенец, которые разложены были на каждом сиденье для «своих» людей: обыкновенных, привычных – и непривередливых.
Пелагея, насчитав аж три сервизных тарелки мал-мала-меньше в пирамидке на месте перед собой, а также обнаружив под обеими руками мельхиоровые тяжелые нож, вилку, маленькую вилочку и две ложки – столовую, да еще какую-то даже не чайную, а десертную – сразу от растерянности потребовала себе у Машки «ну хотя бы бокал заместо хрусталю!».
Мария сразу расстроилась, что пожалела и не захватила четыре богемских высоких бокала цветной огранки, – от отца еще оставшихся из прежней парадной дюжины …
Но Полька, тыча пальцем в милую сердцу огромную свою фаянсовую чайную чашку с толстой ручкой, увиденную вдруг на угловом столике с лишней посудой, заорала, радостно кивая Марии:
«Да вотон – он, бокал-то мой, а то к чему же еще эти лишние рюмки-то пачкать!» – и попыталась вернуть ошалевшей Марии свой нетронутый, тонкого стекла, фужер на длинной ножке…
