И этой своей много раз повторяемой «Крёней» едва и впрямь не «подвел под монастырь» Елизавету Ермолаевну, торжественно-женственную и импозантную, как настоящая «императрикс Елисафет Петровна».
А говорить Коля начал – может, заново – или и вовсе впервые? – только в восемь своих лет.
Мать, отец и двое младших братьев Николая умерли от голода в старинном немецком поселении в Саратовской области в период рассвета – то есть в самый разгар – коллективизации.
Приехавшая из Ленинграда хоть как-то помочь Инна, младшая сестра отца, опоздала – и забрала с собой в город единственного уцелевшего и все время молчащего – видимо, глухонемого, – старшего племянника – пяти или шести лет, тетка Инна Антоновна помнила только, что родился он на Новый – но не то 26, не то 27-й – год, как сообщал ей тогда брат, Андрей Антонович, в поздравлении с Рождеством…
А дальше по жизни ребенок был просто передан спасшей его родной теткой на руки ее соседям.
Главной «сиделицей» с этим ангельского вида немым мальчиком стала Лизок.
* * *
Судьба Елизаветы Ермолаевны, дочери небогатого, но весьма зажиточного столичного акцизного чиновника и потомственной, – правда, третьей гильдии, – купчихи, «из бывших крепостных крестьян» из петербургского пригорода Колпино, забросила ее с родителями, благодаря служебному положению отца – в самом начале юности девушки – и в самом конце переломного девятнадцатого века, – в Польшу, в Варшаву, как оказалось, на долгие годы…
В тамошней гимназии отличница-Лизок вскоре обрела близкую подругу, очень начитанную, трепетную, но вместе с тем решительную девушку, чей старший брат и все его друзья ненавидели «вшистко российское и пшкелентое», то есть, все русское и проклятое, и поначалу, когда Елизавета – девушка, только что прибывшая из столицы Великорусской Империи – прямо из центра угнетения бедных поляков, – впервые пришла в гости к новой знакомой, ее избегали все, кроме старого и вдового отца варшавской подруги.
Но со временем, узнав смешливую и весьма неглупую петербурженку поближе, а также поняв, что Елизавета никоим образом не соответствует определениям «враг» или, хуже того, «предатель», молодые люди из едва знакомой, но уже прекрасной по произведенному первому впечатлению польской столицы если и не приняли Лизка полностью в свой круг, а может, даже и «кружок», то во всяком случае постарались использовать ее в своих благородных целях, «нещадно эксплуатируя» при этом связи и возможности ее родителей.
На свою беду Лизу угораздило страстно влюбиться в брата подруги.
А тот, как назло, оказался невменяемым аскетом и борцом за идею.
К тому же в дальнейшем выяснилось, что идейность его имела крепкие корни.
А вернее, один – но самый крепкий – потому что брат был тайно связан любовью со своим главным и великим идеологом, – проживавшим, однако, безвыездно в Париже.
И Лизку не скоро еще удалось бы избавиться от своих – увы, уже стародевических – заблуждений и порывов оказания бескорыстной «помощи народу» благодаря родительским деньгам, если бы не эта трагическая информация.
В очередной раз вернувшись из поездки в Париж, брат подруги первой в своем доме встретил Лизу, которая так трогательно-просяще и радостно-возбужденно вскинулась при виде своего кумира, что тот не выдержал, бросил вещи в прихожей, схватил Лизу за руки и потащил в свою комнату.
А там признался ей, как он несчастен, – потому что любовь его осталась на сей «заезд» к французам безответной – боготворимый им гений передовой польской мысли элементарно переключился на одну путешествующую в одиночестве и весьма состоятельную американку, женился и тут же отбыл с ней за океан…
Лизок была не просто потрясена – она чувствовала себя дважды преданной.
Изменник не только растоптал ее чувство – он коварно и изуверски-примитивно опошлил ее отношение к жизни и к тому романтическому флеру в ней, о чем обычно повествовали, закатив в полном экстазе глаза, все ее подруги – и к той непостижимой умом тайне, что происходила в идиллических сладких романах про любовь между мужчиной и женщиной.
Всяческие сношения с семейством подруги были Лизком решительно прерваны.
Подруга плакала и не понимала, в чем дело.
Ее старый отец нанес визит родителям Елизаветы в надежде узнать, что же произошло между девушками и почему его дочь постоянно впадает в слезы, когда он спрашивает, где же Элиза и почему она так долго к ним не приходит…
Родители и сами оставались в недоумении. Лиза же молчала, как кремень, и даже ни разу не всплакнула.
Между тем, коварный обманщик отбыл в Англию и исчез, казалось, навсегда.
Лизок играла матери на фортепиано, читала запоем все попадавшиеся под руку книги, ездила каждый сезон то в Италию учиться рисовать акварелью, то на успокоительные воды в Карлсруэ, то на остзейские пляжи.
Она скучала – и начинала заметно округляться и стареть…
Почти накануне войны, ставшей сразу же мировой, отца Лизочка в награду за двадцатипятилетний срок его «беспорочной службы на государственной ниве» перевели снова на Неву же – в Петербург.
Но вернулась семья, как оказалось, уже в Петроград.
И более никто никуда оттуда выезжать «на старости лет» и не собирался – если бы не тяжелая и неудачная война, Революция и последующие события, которые превратили затем город «и вовсе в Ленинград».
Пожилых родителей Лизка поначалу никто и при новой власти не трогал – отец как работал средней руки чиновником, так и продолжил свою деятельность в схожем по назначению новообразованном Комиссариате, а мать не работала никогда, но и происхождение ее низменно-купеческое, на крестьянской основе, никому пока не мешало.
Сама же Лизок перешагнула уже рубеж тридцатипятилетия, и, охваченная тоской больших потерь, как-то вдруг поняла, что спасение от собственного ужаса надо находить в оказании помощи тем, кто находился в еще более ужасном состоянии.
И Елизавета Ермолаевна – не без протекции, впрочем, старенького папаши – устроилась преподавательницей в ликбез – и стала получать продуктовый паек в Петроградском филиале Народного комиссариата просвещения по Подотделу ликвидации безграмотности.
Там она и услышала случайно, через третьих лиц, что в Москве, где-то чуть ли не в самом Кремле, жив-здоров и трудится на благо молодого советского государства некий товарищ Радзиевский – брат ее польской подруги, давно исчезнувшей к тому времени в волнах разгулявшейся по миру смерти – Он, Тот самый, несостоявшийся «в плане личной жизни» Елизаветы.
Тогда Лизок, все еще не оставлявшая крамольных мыслей увидеть, поговорить – и, может быть, даже попытаться обратить на путь истинный простых междучеловеческих отношений свою единственную и безнадежную варшавскую «пассию» – стала добиваться поездки в Москву – в Центр, в Наркомпрос на каких-то Чистых Прудах, – наверное, даль какая-нибудь от нужного позарез Кремля – на внеочередной слет работников просвещения, по призыву самой Надежды Константиновны!
