И спрашивает:
«А меня пУстите на ваш девишник, тётеньки? У меня сегодня тоже праздник!»
Ну, мы с Настькой – тыр – пыр – растопыр – садись, Семен Иванович!
Говорим, что, дескать, «няня Поля» его еще с работы не приходила – запоздравлялася, небось, либо короткий день отменили – мы того не ведаем.
– «Что, ай день рождениЕ у тебя, милок?
Ну, с Восьмым МартОМ тебя тогда тож!» – а сами смеемся, рюмашку ему протягиваем, капустки ему закусить в Полькину чистую тарелку кладем.
А он отвечает, что, мол, лучче гораздо даже, чем день рождение-то! – давайте еще одну рюмку, теть Нин и МАМА!
А сам при том на Настьку хитрым глазом кОсит, встает, прямо с рюмкой, обратно идет к двери, открывает – а тама Лёля на пороге сияет, как пятак медный!
Как завизжит радостно, как мать свою обнимать кинется!!! Мама, мама, поздравь нас – мы сегодня с Сенечкой расписались!!!
Ой, что было! Что тут было!
Анастасья свет Федоровна сама на ново – спечённого зятька обниматься полезла, прям так на шее у него и повисла, плачет-рыдает.
Вдруг метнулась в свою каморку – Я щас, я щас! – пришла обратно – бегом прискакала: вместе с Тамаркой, и вместе с иконкой Заступницы, которая у нее в углу в головах висела всегда!
Ну, стали молодые как положено перед матерью, и благословила их, деток, она на вечные узы верного брака! Хоть он у них в паспортах уж записан оказался!
А Тома как вдруг зарыдала – и вон из квартиры нашей убежала, на улицу. Едва пальто на нее накинуть успели – и так ее еще и нет! Где шляется? Ночь уж на дворе давно! Когда придет?
Настя уже спать ушла, к себе.
А ты тоже спишь, Поля, или слушаешь?
Ну, спи, спи! У меня будешь нынче спать – мы твою комнату открыли без тебя – запасным твоим ключом, ты уж прости, если что! да на Верин диван молодых полОжили!
Часть 29. Бесприютная любовь
Квартира затихла, наконец, до самого утра. Уснули все – даже у тов. Тихомировой погас свет – значит, можно было возвращаться.
Можно – но нельзя.
Тамара долго сидела и плакала сначала в своем дворе на мокрой и холодной скамейке в самом углу двора, возле убогого дворницкого домика тети Кати, пока в кухонном окне на втором этаже свет не погас совсем – то есть, прекратилось и то смутное свечение, что долго еще шло из их с матерью и Лелькой убогой каморки…
Господи, ну что же делать? Что мне делать? Ведь я люблю его больше, чем моя пустоголовая и развратная сестра, то есть я-то его и правда люблю, а Леля – Лелька никого, кроме себя самой, никогда и не любила, а теперь ей надо было просто «прикрыть живот»…
Вот и нашла такого – но Тамара даже в мыслях не смогла произнести точное русское слово «дурак».
Просто Сенечка – доверчивый, легковерный, простодушный и благородный. Даже страшно за него становится – живет, как юродивый, ничего вокруг плохого не замечает, все у него «ладно да складно – эха, хорошо!»
Зла не хватает, когда он на Лельку влюбленными глупыми глазами, не отрываясь, смотрит! Ну что он в ней такого нашел, чего у Тамары нет?
Тома – настоящая блондинка с голубыми глазами, хоть и небольшого роста, да с фигурой что надо – талия, бедра, попа и ноги – все на своих местах!
Грудь, правда, маловата – но ведь главное разве – вымя иметь? Как Леля – та уж настоящая корова, все блузки в груди ей малы – не только Томочкины, даже и мамины! А сама тощая, черная вся как смоль, талия и бедра одинаковые, как бревно обточенное, а ноги, хоть и не кривые, а зато, как у мужика, волосатые – она их папкиной бритвой старой подбривает, ну и позорище, кому рассказать!
А к Тамаре вот все мужчины сначала так и липнут, потрогать сразу руками хотят, за круглые щеки потрепать, по попе похлопать – а толку, правда, поле этого никакого, отшивает их всех она холодным своим и презрительным взглядом синих льдинчатых неулыбчивых глаз.
Зато Леля – как выйдем на Чистики прогуляться, как начнет она все сорок сороков зубов своих лошадиных сахарных кому попало в широкой улыбке оголять – как будто это она с сестрой так оживленно разговаривает! – ну, все тогда, пиши пропало!
Тут же к ней хвостом очередь – знакомиться пристают, зубы тоже скалят, телефончик просят!
Веселое что-нибудь залепят – тут уж Леля и вовсе в голос заржет – ну, вот правда, как кобыла молодая!
Небось, поэтому она Семену и понравилась – ведь он от лошадей-то с ума сходит!
Тамара замерзла окончательно. Встала, вышла со двора и постояла напротив своего дома в переулке, с той стороны тоже ни в одном из соседских окон квартиры света не было.
И она решительно шагнула в свое парадное.
Медленно поднимаясь по плоским серым мраморным ступенькам, Тома все никак не могла представить себе, куда же теперь ОНИ легли? Ведь и она, и Лелька спали на раскладушках в торце материнской кровати, утром их убирали и вешали на крюки в коридоре.
Неужели мама уступила им свою кровать? А сама она, как теперь и Тамара, будет у Лели своей в ногах валяться?
О, господи, как же Тома надеялась, что их не распишут!
Ведь Тома тогда, как только она их всех втроем ночью в Новый этот несчастный год в ванной заперла и сама разделась и в воду залезла, никогда голого мужчину, да еще и в возбужденном состоянии, сроду не видала.
В неясном свечении газовых горелок Семен, сбрасывая с себя одежду, возвысился над ней (про Лельку она тогда вовсе забыла – как будто и не было той напротив в огромной ванне, и только Тамара, как настоящая царица, правила бал!) и сам вошел в воду и встал на колени, боком к Тамаре.
Потом сгреб ее левой рукой, прижал ее грудью, прикрытой его ладонью, к бортику, а попой к своему твердому как камень животу – и то же самое сделал с Лелей, только рукой правой.
И Тома внезапно ощутила справа от себя горячее тело родной сестры, с которой как будто слепили ее боками в одно целое мощные и тоже родные почему-то мужские руки.
И тут Леля сделала что-то невообразимое – крепко обняла Тамару и стала страстно ее целовать…
Вода вдруг слегка приподняла и так невесомую Томочку и насадила резко на напряженный стальной прут, толстый, – но одновременно и нежный на ощупь изнутри – никогда еще не испытанное девушкой ощущение.
Как утопающий, схватилась Тамара за край ванны, чтобы вдохнуть воздуха – и тут ее как будто освободили – на некоторое время оставили в пустоте – а рядом вдруг сильно вздрогнула и застонала от счастья сестра Ольга…
Это попеременное счастье было бесконечно.
Никто не произнес ни единого слова, лишь тихо вытекала горячая вода из сдвинутого до самой стенки крана да чуть слышно шипела газом колонка…
Вышли потом крадучись, как воришки, из ванной по одному – и растворились молча в недрах безмолвного, все по привычке поглотившего коридора.
