– «Мы с бабой Полей и с бабой Настей ходили сегодня в цирк!»
– «Господи, что это вас, мам, вдруг с тетей Настей на Цветной бульвар-то понесло, в такую даль?» – только и успела сказать моя мама, как бабушка на меня прикрикнула:
– «И что горОдит, и что вот она горОдит! Чай допила? Ну и спать иди давай быстро!»
Тут я обиделась и заплакала.
А что было дальше – ничего не помню.
…Львы на воротАх…
Людка всю жизнь любила «лёвиков» – то есть львов в любой их ипостаси: живых в московском зоопарке и в Цирке на Цветном, или в кино про укротителей, а по телевизору если показывали, все бросала и смотрела не отрываясь.
Маленькой была – молча брала свой плетеный горшковый стульчик с дыркой посередке, придвигала к экрану с линзой как можно ближе и смотрела неотрывно на львиную жизнь в саваннах и прериях, пока бабушка с соседями не переключали африканские страсти на какой-нибудь правильный фильм.
И вообще, львиные все изображения любила Людка: что подаренную маме фарфоровую фигурку, привязанную цветными тонкими атласными ленточками, собранными в чудесную «розочку», к конфетной коробке, что елочную растрепанную и даже полысевшую игрушку у соседки Евгении Павловны, что мраморного одного – тот лёвик жил на письменном огромном столе у соседа-профессора Александреича, восседал гордо, выкинув вверх переднюю лапу, на пресс-папье, штука такая была под ним, как качалка деревянная, вся обмотанная промокашками, чтобы чернила высыхали побыстрее, когда что-нибудь напишешь перьевой тонкой ручкой из сандалового дерева с запахом мамулькиного старого веера.
Еще один лев был у Александреича на древней желтой открытке, присланной ему еще маленькому его отцом из настоящей Африки, город Каир, 1888, одни восьмерки, вот и запомнилось – Людка осторожно гладила эту пышную гриву одним пальчиком – надо было каждого встреченного льва обязательно погладить или просто дотронуться рукой чтобы можно было, ну а если не дотянуться, то хотя бы близко посмотреть – льву в самые глаза…
Родилась Людка, по словам обеих её бабушек – московской Поли, маминой мамы, и ленинградской бабы Лизы – папиной тетки – очень не вовремя – обе бабульки еще на пенсию не успели выйти, московская аж три года работала, перед тем, как с Людкой сидеть начала, так и запихнули ребенка с трудом в ясли на эти три года, а в сад уже не отдали – и слава Богу!
Здорово помогла тогда вторая отцова тетка – ленинградско-московская, Инна Антоновна, она хоть и не пенсионерка была, а все же приезжала на Кировскую, на Людкины Чистые пруды – гулять с ребенком, или же увозила к себе на служебную квартиру на метро Кропоткинская – зимой так вместе с санками – на Гоголевский бульвар.
Вот там-то и зародилась Людкина страсть ко львам.
Памятник Гоголю охраняли аж четверо – и все их черные холодные морды, вовсе даже и не страшные, потому что львы эти напоминали смешных собак, сияли золотыми носами, натертыми до блеска колючими и влажными детскими варежками.
А может быть, и не на Гоголевском, а на Чистопрудном бульваре возникла неожиданная эта любовь – но было это точно зимой!
Ведь, мотаясь на санках по Бульварному кольцу, можно было познакомиться со многими крупными собаками, пока бабушка не успела их отогнать – и вот такую одну собаку, рыжую и добрую, по прозвищу Мишка, впрягли однажды в Людкины санки – и перед глазами замелькали пушистые толстые ножки, загнутый хвост – а оглядывалась изредка назад морда в абсолютно львиной гриве!
И стало ясно, что язык-то у львов – темно-фиолетовый, вот что!
А однажды Инна Антоновна – которая не разрешала называть себя бабушкой, а тем более «бабой» и бывала в Москве наездами, а жила в скучной служебной квартире на Метростроевской, где не было никаких соседей и даже чаю попить на кухне было не с кем, – так вот, Инна Антоновна взяла и увезла с собой шестилетнюю Людку в славный город Ленинград на Октябрьский парад, где был и это он, это он – Ленинградский почтальон, а также жил Человек рассеянный на улице Бассейной – ну и все остальные Тотоши и Кокоши гуляли там свободно по бульварам – назывался этот бульвар Летний Сад, и было в нем очень холодно и мокро, и все мраморные статуи стояли заколоченные в ящиках.
И рек было там так много, и мостов, и Людка чуть не сошла с ума, когда ее посадили верхом на лёвика у реки Невы, но вода вздувалась и доходила почти до лап зверя, и пришлось очень немного верхом покататься – а зато возле Русского музея даже сфотографироваться удалось возле одного льва, положив на его макушку свою беленькую круглую заячью шапочку.
В Ленинграде было весело у бабы Лизы – она разрешала кататься по лакированному паркету в ее комнате и покупала тортик «Ленинградский» любимый и водила по утрам, когда Инна Антоновна была уже на работе, в кафе Норд на Невский проспект – это как у нас улица Горького – пить бульон с пирожками.
В квартире бабы Лизы стояла точно такая же огромная черная ванна с отколотыми изнутри белыми боками, но было там и кое-что поинтереснее, чем в Москве в Людкиной коммуналке – весь угол ленинградской ванной комнаты занимал и уходил толстой трубой в потолок чугунный круглый титан, окрашенный серой масляной краской.
Через толстый слой этой краски выпукло проступали тела двух дерущихся драконов, и из пасти того, что торчал уже перевернутым вниз головой, открывалась дверца с дырочками. А внутри, за нею, горел настоящий огонь, и можно было подкладывать дрова, прямо как в печку в деревне у бабы Саши, сестры родной бабы Поли, у которой гостевала Людка все прошлое лето.
Но дровишек было не так уж много на полу на железном листе под ванной – оказывается, их прятали от соседей – тоже как дома, в Москве, только там был газ, а потому тырили не дрова, а чужие обмылки и полотенца…
Людка вспомнила про свой дом и бабушку – и про сильно округлившуюся и ставшую почти некрасивой маму – мама сказала, что скоро у Люды появится братик или сестренка, и будет очень тесно в их маленькой комнатке, поэтому надо пока подольше пожить в Ленинграде у бабушек – но так ее вдруг потянуло из холодного чужого города домой, мимо Бологого и Поповки, прямо на Ленинградский вокзал, а там и до Лермонтовской рукой подать – что пришлось возвратить ребенка на руки родной бабы Поли – в добавок к будущему новорожденному.
Когда Людка вошла, наконец, в свою полтрамвайную комнату, там никого не было – баба Поля застряла на кухне в разговорах с соседками, противный отчим Боря ушел на работу, а маму отправили в больницу «на сохранение» – ее надо было обязательно сохранять, потому что она плохо себя чувствовала…
Людка явственно вспомнила еще один такой одинокий день в комнате – этим летом они с мамой случайно остались одни на целые сутки! Бабушка уехала навестить сына Колю «с ночевкой», у отчима было дежурство.
Им с мамой никто не помешал сначала съездить на только что открытую ярмарку в Лужниках, купить там маме новые туфельки, а Людке – глиняную негритянку с синим пучком на голове, с глазками-синими бусинами и с красными выпученными губами, она почему-то сильно напоминала бабулю, когда та была в духе – а это редко случалось.
