Там до сих пор пахнет Лидией. Не только сухими цветами духов, чистотой шампуня на подушке, сигаретами («Карен курит, – пояснила Лидия, когда Мэрилин однажды подозрительно принюхалась. – Все шмотки мне прокурила, и учебники, вообще всё»). Нет, сейчас, глубоко вдохнув, Мэрилин чует в этой мешанине саму Лидию, кислую сладость ее кожи. Можно сидеть здесь часами, втягивать воздух и держать на языке, как вино с хорошим букетом. Пить ее, впитывать.
Из глубин тела поднимается боль, словно все кости ушиблены. Но быть в этой комнате отрадно. Здесь все напоминает о том, чем Лидия могла стать. Постеры – «Витрувианский человек» Леонардо, Мария Кюри с колбой, все плакаты, что Мэрилин дарила Лидии с ранних лет, – по-прежнему красуются на стене. Как и мать, Лидия с детства хотела стать врачом. Прошлым летом даже взяла курс биологии в колледже, чтобы перепрыгнуть класс по физике. На доске висят синие ленточки – трофеи с научных выставок за многие годы; иллюстрированная периодическая таблица; настоящий стетоскоп, который Мэрилин заказала дочери на тринадцатый день рождения. Книг столько, что кое-какие впихнуты на полки сверху, горизонтально. «Краткая история медицины», вверх ногами читает Мэрилин. «Розалинд Франклин и ДНК»
[15]. Мэрилин дарила их Лидии годами – хотела вдохновить, показать, чего Лидия может добиться. Повсюду – свидетельства ее таланта, ее амбиций. Все уже покрылось тончайшим слоем пыли. Лидия давно гоняла мать, когда та приходила пылесосить, протирать пыль, наводить чистоту. «Мам, я занята», – говорила Лидия, шариковой ручкой стуча по учебнику, и Мэрилин кивала, целовала дочь в макушку и прикрывала дверь. А теперь прогнать ее некому, но она смотрит на сапог Лидии, боком упавший на ковер, представляет, как дочь стащила его с ноги, и не трогает.
Наверняка где-то в этой спальне – разгадка. И на нижней полке книжного шкафа Мэрилин видит аккуратный рядок дневников, выстроенных по годам. Первый дневник она подарила Лидии на Рождество, когда той было пять, – цветочки, позолоченный обрез, ключик легче скрепки. Дочь раз вернула подарок и повертела в руках, пощупала замочек, будто не знала, зачем он нужен. «Это чтоб ты записывала свои секреты», – улыбнулась Мэрилин, а Лидия улыбнулась в ответ и сказала: «Мам, у меня же нет секретов».
Мэрилин тогда рассмеялась. Да какие секреты дочь утаит от матери? Но каждый год она дарила Лидии по дневнику. А теперь думает про вычеркнутые телефонные номера, длинный список девочек, говоривших, что Лидию толком не знали. Про мальчиков из школы. Про незнакомых мужчин, что могли выступить из теней. Одним пальцем Мэрилин выдвигает с полки последний дневник: 1977 год. Сейчас он ей все расскажет. Все, чего уже не расскажет Лидия. С кем дочь виделась. Почему лгала. Зачем пошла на озеро.
Ключик потерялся, но Мэрилин отжимает хлипкую застежку шариковой ручкой. Дневник раскрывается на 10 апреля – там пусто. Мэрилин перелистывает до 2 мая, накануне исчезновения Лидии. Ничего. И 1 мая ничего, и весь апрель, и март. Страницы пусты. Мэрилин достает 1976 год. 1975. 1974. Страница за страницей – зримое упрямое молчание. Мэрилин листает задом наперед, до самого первого дневника за 1966 год, – ни единого слова. Все эти годы – ни следа. Никаких объяснений.
На другом конце города Джеймс просыпается в расплывчатой мути. Почти вечер, в Луизиной квартире полумрак.
– Мне пора, – говорит Джеймс.
От мысли о том, что он натворил, кружится голова. Луиза заворачивается в простыню и смотрит, как он одевается. Под ее взглядом пальцы не слушаются: рубашка застегивается косо, и не один раз, а дважды, и даже когда рубашку удается победить, она как чужая. Непривычно висит, под мышками жмет, на животе выпирает. Как прощаться после такого?
– Доброй ночи, – наконец произносит Джеймс, взяв портфель, и Луиза просто отвечает:
– Доброй ночи.
Будто они расходятся с факультета, будто ничего не произошло. Джеймс садится за руль, в животе урчит, и он соображает, что Луиза так его и не накормила, да он и не ждал.
И вот он включает фары, потихоньку трогается, ошалев от того, сколько всего случилось за день, а между тем его сын в сгущающемся сумраке глядит из окна спальни на дом Джека: там только что вспыхнула лампочка на крыльце, там давным-давно нет патрульной машины. Ханна на чердаке свернулась клубком в постели, перебирает подробности минувшего дня: белые пятнышки на костяшках отца, когда тот вцепился в руль; капельки пота, что выступили у священника под носом, как роса; глухой удар гроба о дно могилы. Фигурка брата (Ханнино окно выходит на запад), как он медленно отошел от Джекова крыльца и, повесив голову, побрел домой. И слабый вопросительный скрип (открылась дверь в мамину спальню), и тихий щелчок в ответ (закрылась дверь в спальню Лидии). Мама сидит там который час. Ханна обхватывает себя руками, крепко обнимает, воображает, как утешает маму, как мамины руки утешают ее.
Не ведая, что младшенькая так внимательно, так жадно прислушивается, Мэрилин отирает глаза, ставит дневники на полку и дает себе клятву. Она узнает, что случилось с Лидией. Разберется, кто виноват. Выяснит, что пошло не так.
Четыре
Незадолго до того как Лидия получила свой первый дневник, в университете устроили ежегодный рождественский прием. Мэрилин идти не хотела. Всю осень она давила в себе смутное недовольство. Нэт едва пошел в первый класс, Лидия – в детский сад, Ханну еще даже вообразить не могли. Впервые после свадьбы Мэрилин осталась не у дел. Ей двадцать девять, еще молода, еще стройна. Еще умна, считала она. Вот теперь можно и доучиться. Сделать все, что планировала, пока не появились дети. Вот только она забыла, как составлять письменные работы, как вести конспекты; все туманно, все невнятно, словно из ночных грез. Как тут учиться? Надо готовить ужин, Нэта пора укладывать, Лидия хочет поиграть. Мэрилин листала раздел объявлений о вакансиях, но «требовались» только официантки, бухгалтеры, рекламные текстовики. Она ничего такого не умела. Она вспоминала мать, какой жизни та хотела для дочери, о какой жизни мечтала сама: дети, муж, дом, поддерживай порядок – вот и вся работа. Именно это Мэрилин ненароком и заполучила. Только этого мать ей и желала. Не очень-то праздничная мысль.
Джеймс, однако, настоял на том, чтоб на Рождество они сделали лицо: ему обещали бессрочный контракт с весны, и делать лицо было важно. Поэтому Вивиан Аллен, жившую напротив, попросили посидеть с Нэтом и Лидией, Мэрилин надела персиковое коктейльное платье и жемчуга, и они вдвоем явились в спортзал, убранный гофрированными бумажными гирляндами и с елкой прямо на центральной линии. После неизбежного сеанса приветов и как-делов Мэрилин с чашкой ромового пунша спряталась в углу. И там познакомилась с Томом Лосоном.
Том принес ей кусок кекса и представился – он преподавал на химфаке, они с Джеймсом вместе курировали диплом студента, который взял двойную специализацию и писал о химическом оружии в Первую мировую войну. Мэрилин приготовилась к неизбежным вопросам («А вы чем занимаетесь, Мэрилин?»), но обошлось безобидной светской болтовней: сколько лет детям, какая красивая елка в этом году. А когда он заговорил о своей работе – что-то насчет поджелудочной железы и искусственного инсулина, – она его перебила, спросила, не нужна ли ему помощница, и он вытаращился на нее поверх блюдца с инжиром в беконе. Боясь показаться неучем, Мэрилин затараторила: она в Рэдклиффе занималась химией, собиралась на медицинский, не успела доучиться (пока), но дети уже подросли…
