Он вставал из-за стола и начинал ходить по комнатам. Мысли разбегались, лекция никак не хотела продвигаться. Когда не было ясности, к которой он всегда стремился и которую любил у студентов, профессор переживал, внутренне напрягался, и это ещё больше мешало мыслительной работе. Он подходил к окну, где стояла фиалка. Сквозь морозные узоры на стекле ничего не было видно. Смотрел на цветок… Размышлял…
Фиалка тоже смотрела на профессора и, ни о чём не размышляя, просто жалела его. С ним такое часто случалось: готовясь к лекции, он вдруг терял все свои мысли, никак не мог сосредоточиться и отступался от работы. От жалости фиалка даже сникала.
«Устал что-то сегодня, – думал профессор. – Утром что-нибудь придумаю… Вот и цветок к вечеру совсем поник…»
Утром появлялась горничная, и в доме снова всё преображалось. Исчезала пыль, разбросанные книги складывались ровными стопками, измятые листы бумаги оказывались в камине и быстро превращались в пепел. Фиалка расцветала вновь после прикосновения заботливых рук, ласково смотрела на горничную и дарила ей свою любовь.
Профессор так и уходил на лекцию неподготовленный. По пути в университет он прилагал последние усилия, чтобы собраться с мыслями и выстроить материал. Во время движения у него это получалось лучше.
После уборки горничная шла на кухню и садилась пить чай. Она доставала варенье, ставила на огонь чайник. Ей нравился профессор, если он был не угрюм, не замкнут и не раздражён. Девушка даже представляла иногда, как они вместе сидят за столом и пьют чай. Но понимала, что это возможно только в её юных мечтах. Стал бы такой умный профессор с ней сидеть!..
Начав читать лекцию, профессор преображался: был весь сосредоточенность, весь – вдохновение. Научная, но при этом очень живая речь лилась из его уст и не оставляла равнодушным никого из слушателей. Студенты, и особенно студентки, любили профессора. Он знал об этом, всегда чувствовал настроение аудитории, и это поддерживало его творческий подъём.
Вдохновение сохранялось до дома. Профессор ходил по комнатам, как по аудитории, продолжая развивать тему. Думал о том, что́ можно было опустить, о чём поговорить подробнее, что́ надо было сказать по-другому. Он как бы заново переживал всю лекцию.
Фиалка любовалась профессором, восхищалась его увлечённостью и вдохновением. В такие минуты он был красив, как красив каждый человек, занимающийся любимым делом. Когда фиалка смотрела в комнату всеми своими раскрытыми лепестками, казалось, что в доме становилось и светлее, и теплее.
Так шли дни и недели. Одно время года уходило, и наступало другое. Но фиалка неизменно цвела.
Однажды горничная пришла необыкновенно счастливая.
Она с лёгкостью, играючи, протёрла пыль, вымыла пол, полила цветок. Оборвала подсохшие листья, которые уже никогда не зазеленеют, а только мешают другим. И, как всегда, залюбовалась фиалкой.
Фиалка ещё сильнее, чем обычно, радовалась горничной. Счастливое состояние девушки передавалось и ей, и она тоже была переполнена любовью и светом, как будто это в её жизни близились желанные и радостные перемены.
Хозяин дома ценил постоянство. Он буквально выходил из себя, когда вещи меняли «прописку». Так же он привык и к этой горничной. Ему нужно было, чтобы она появлялась в определённое время, хлопотала по дому, наводила порядок. Если вдруг девушка не приходила вовремя, профессору начинало чего-то не хватать. Мысли у него рассеивались, работоспособность резко падала. И тогда он просто сидел, ждал, когда появится горничная.
Профессор расстроился, когда узнал о её неожиданном уходе. Он даже вовремя не подал объявление в газету, что требуется горничная, и решил пока сам последить за порядком в доме. Сам бросал смятые бумаги в камин, сам готовил обед, сам поливал цветок…
Осенние дни были коротки и пасмурны. В комнату попадало мало света, и цветок на подоконнике не светился, как обычно, нежно-фиолетовыми лепестками с ярко-жёлтой сердцевинкой. Он потускнел и будто замер. Может быть, таким образом готовится к зиме, думал профессор, жизненные процессы замирают… Но лепестки были все на месте, не опадали, и он аккуратно, через день, поливал цветок.
Спустя две недели, когда вот-вот должна была выйти газета с объявлением: «Требуется горничная», профессор более внимательно взглянул на цветок. Он взял в руки консервную банку, обёрнутую цветной бумагой, приподнял листья, чтобы посмотреть, хватает ли в земле влаги, потрогал лепестки – и понял, что фиалка… засохла.
Анютины глазки, или Сказка о Серебряном Ротане
[1]Посвящается Сергею Грановскому
Жили-были старик со старухою у самого… грязного пруда. Грязь, однако, была совсем натуральной, то есть исключительно природной, и проявлялась она в виде заполонивших пруд водорослей и узоров ряски на поверхности. Для кого-то это была вовсе и не грязь, а настоящая, не загаженная безалаберным человеком природа. Любой желающий мог прийти на зелёный лужок-бережок, развернуть удочку и стоять, выбирая между зарослей лунку, чтобы полусонный ротан, нисколько не перебарывая свою лень, имел возможность открыть основную часть туловища – рот и заглотить крючок. Если у рыбака глаз был намётанный, то ему оставалось только тягать и тягать карликового лупоглазого хищника, который вообще-то имеет вкусное белое мясо. Если имеет! То бишь если у него, кроме чрезмерной головы и ершистых плавников, успело на хребте что-нибудь нарасти.
– Ага, попался?! – воскликнул старик, снимая с крючка увесистую рыбицу, серебристая чешуя которой сверкала в лучах заходящего солнца.
– Попа-ался! – обречённо протянул Ротан человеческим голосом.
– Долго! Долго я ждал тебя! Теперь ты должен… обязан устроить мою судьбу! – выговаривал старик Ротану, имеющему не грязно-серо-зелёную чешую в коричневых крапинках, а серебристую, что свидетельствовало о его волшебности. Впрочем, неволшебные человеческим голосом не разговаривают.
Ранней осенью или поздней весной выходил старик на пруд и закидывал удочку. Летом было очень жарко, а жару старик не просто не любил – не переносил, да и ротан, угнетённый зноем, не проявлял признаков жизни, прячась в зарослях подводных растений. Зато в прохладные вечера рыба летела на крючок, как бабочка на огонь, к удовольствию всех котов и рыболовов.
– Ну что, наловил? – спрашивала старуха, глядя чистыми голубыми глазами на старика. – Или только коту?
Старик, тая под старухиным взглядом, кротко отвечал:
– Наловил, Глазки мои, наловил!..
Вовсе не важно, сколько рыбёшек выудил старик, главное – был он при деле. И старуха, которую он называл Анютины Глазки или просто Глазки, тоже была при деле, потому что ждала его. А с тем, что дело это очень даже непростое, согласится каждый, кто хоть когда-то в своей жизни кого-нибудь ждал.
