— Через полчаса ты будешь дома! — решительно пообещал Керим.
Быстро взнуздав и оседлав свою лошадь, он помог Нине подняться и бережно усадил девушку в седло.
Сумбат-Магома и Ахмет в почтительном молчании помогали своему господину. В глазах обоих душманов сквозило непритворное недоумение. Впервые, вопреки обычаю, Керим выпускал из своих рук богатую добычу, не взяв даже самого маленького пешкеша (дара, выкупа). Они, однако, успокоились, вспомнив, что в их руках остаются нарядное шитое шелками и золотом седло с мертвой лошади и дорогая попона. Но Керим-ага точно угадал их мысли. Его взгляд упал на Сумбата, который не успел еще спрятать своей добычи, и он коротко приказал:
— Отдай седло его хозяйке!
— Нет, нет! Оставьте его у себя! Прошу тебя, Керим, — горячо возразила Нина, — пусть это будет память обо мне…
— От подарков отказываться не смею по обычаю лезгинского племени, — важно произнес молодой горец, — но и сам не хочу оставаться в долгу. Возьми взамен, княжна, вот эту вещь.
Выхватив из-за пояса небольшой дагестанский кинжальчик с богатой насечкой, усыпанный драгоценными камнями, Керим передал его девочке.
— Пусть это утешит тебя хоть отчасти за потерю коня! — добавил он ласково.
Нина вспыхнула от удовольствия. Кинжал храбреца Керима! Того самого Керима, слава о смелости которого гремела по всей Карталинии, того Керима, которого воображение рисовало героем, имя которого втайне восхищало ее…
Если потеря Смелого была для Нины тяжелым ударом, то подарок Керима, этого бесстрашнейшего из душманов, этого рыцаря гор, конечно, немного утешил княжну в ее печали. Она дружески простилась с товарищами своего спасителя, такими же душманами, как и Керим, и, подсаженная ими на его коня, выехала из пещеры. Молодой горец поместился позади нее, в широком седле.
Гроза давно миновала… Последние раскаты грома замолкли. Темная кавказская ночь заволокла горы… Яркая, горящая и светлая, как солнце, звезда Ориона засветилась высоко на восточном небе…
Керим сказал правду. Не прошло и получаса, как они были в предместье Гори.
У самого дома князя Джаваха молодой душман опустил свою спутницу на землю и, шепнув ей еще раз: «А ты все-таки жди меня в гости, княжна!» — быстро повернул коня и скрылся из виду.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СРЕДИ ГОР, ДОЛИН И УЩЕЛИЙ
Глава первая
ПЕРЕПОЛОХ. СЧАСТЛИВА ЛИ НИНА?
Она вернулась!
— Она здесь!
— Отец! Отец! Она вернулась!
— Где она? Нина! Сердце мое! Где ты?
Я иду по чинаровой аллее, или нет, я не иду даже, а точно какая-то сила несет меня… В доме огни… Весь дом освещен. Меня ждали… Обо мне тревожились… Вот огни ближе… Кто-то выбежал на крыльцо… Кто-то стремится навстречу по чинаровой аллее… Что-то белое, воздушное… точно легкое видение или греза…
— Люда! Ты?
— Нина! Нина! Любимая! Кто же пугает так? Нина! Господь с тобой, девочка! Что ты сделала с нами! Отец…
— Что с ним, Бога ради? Да говори же, Люда!
— О, он беспокоился. Ужасно!
— Бедный отец! Беги к нему, Люда, скажи ему, что я жива, здорова!
— Идем вместе! Скорее! Скорее, Нина!
Она обнимает меня за плечи, берет за руку…
— О!..
Я не в силах сдержать этот стон. О, как мучительно ломит руку… Точно все кости сломаны вдребезги. О! Какая безумная боль!..
— Что с тобой, Нина, сердце мое?
Глаза Люды, огромные и горящие в темноте, как алмазы, полны ужаса.
— Ничего! Ничего! Успокойся! Просто вывихнула немного руку — и только.
— Вывихнула! О, Боже!.. Доктора! Доктора скорее! Сандро… Маро… за доктором! Бегите!
Какая смешная женщина эта Люда! Она не может без страха видеть простой царапины… А уж о вывихе руки говорит точно о смерти… И отца взволнует. Отец узнает…
Я изо всех сил стискиваю зубы, чтобы снова не застонать от мучительной боли. Сандро вихрем проносится мимо нас. Я знаю — сейчас он поскачет за доктором. Старый Михако бежит с фонарем. Маро несет теплую бурку Люды… Нечего и надеяться! Тотчас начнутся расспросы, упреки, жалобы!
— Папа!
Он стоит в дверях нашего дома, типичного старого грузинского дома с плоской кровлей, на которой хорошенькая, но вечно сонная Маро сушит виноград и дыни… Таких домов уже немного осталось в Гори, который приобрел с годами вполне европейский вид. Волнистые пряди седых волос отца красиво серебрятся в свете выплывшего из-за туч месяца. Темные глаза смотрят прямо в мои глаза с ласковым укором.
— Дитя! Дитя! Как ты нас напугала! Сокровище мое!
Он протягивает руки, и я падаю в его объятия. Он радостно вздрагивает… Он так не привык к моей нежности, бедный папа… Я не умею ласкаться… Я слишком дика и сурова по натуре… Но сегодня мои нервы слабы, как у тяжело больной… Мне, как малому дитяти, хочется ласки, покоя, забвения. Да и гибель Смелого не дает покоя, я чувствую свою вину, и на сердце у меня тяжесть, ужасная тяжесть! И я прижимаюсь к этой сильной, все еще могучей старческой груди, — груди прославленного в боях воина, и мне становится хорошо… но вместе с тем и тоскливо.
«Сейчас, сейчас начнется, — думаю я, — сейчас пойдут расспросы: Где ты была? Почему не верхом?»
И, чтобы отделаться от них, я выпаливаю разом:
— Папа! Я вывихнула руку.
Он тихо вскрикивает… Быстро оглядывает меня и, должно быть, пораженный моей бледностью и усталым видом, ведет или, вернее, почти несет меня в дом, не выпуская из объятий.
В большой комнате, устланной циновками и коврами, с бесчисленными тахтами, заваленными подушками и мутаками,
[2]
светло и уютно… Большая висячая лампа над круглым обеденным столом светит приветливо и ясно. В открытые окна льется пряный и сладкий аромат магнолий и роз, которых так много в чинаровых аллеях…
Но сегодня этот, так сильно любимый мною запах, почти неприятен… Он кружит голову, дурманит мысль… Какой-то туман застилает глаза. Неодолимая сонливость сковывает меня всю. А боль в руке все сильнее и сильнее. Я уже не пытаюсь сдерживать стонов, они рвутся из груди один за другим… Голова клонится на шелковые мутаки тахты. Отец, Люда, Михако и Маро — все расплываются в моих глазах, и я теряю сознание…
Адская боль в плече возвращает меня к действительности. Старичок-доктор, друг и приятель отца, наклоняется надо мной и льет мне на руку студеную струю ключевой воды.
— Ну! Ну! Не буду вас больше обижать, барышня, — говорит он успокаивающим тоном, каким обыкновенно говорят с детьми и больными, — теперь спите с миром…
