По пути из Лондона в Дувр, а затем через Ла-Манш к Уилбуру и Бергу присоединился еще один представитель Флинта, Фрэнк Кордли. Они прибыли в Париж вечером 27 мая, когда еще было светло, и поселились в фешенебельном отеле «Лё Мёрис» на улице Риволи.
«Дворец Тюильри и Лувр находятся всего в паре кварталов налево от нас, – сообщил Уилбур Кэтрин и всей семье тем же вечером. – Вандомская колонна расположена позади нас, а площадь Согласия и Триумфальная арка – дальше в сторону Елисейских Полей. Мы находимся в самой красивой и интересной части города».
Кроме того, его отель был одним из самых фешенебельных в Париже, если не во всей Европе. «Новый отель "Лё Мёрис"», как его называли, только что открылся после большого ремонта. Старый «отель королей» стал еще роскошнее, чем прежде. Убранство и кухня его ресторана считались теперь лучшими в городе, а сам ресторан – местом «демонстрации мод». На новом лифте можно было подняться в сад на крыше и наслаждаться панорамными видами Парижа, с которыми мало что могло сравниться. Прекрасные виды открывались также из номеров, выходящих на улицу Риволи. Один из них, номер 329, Харт Берг зарезервировал для Уилбура.
«Остановитесь в Париже и насладитесь его шармом и свежестью прекрасных летних ночей под сверкающим небом, усыпанным звездами, – говорилось в рекламе „Лё Мёриса“. – Свет электрических фонарей струится сквозь маленькие абажуры, цветы источают ароматы. Мы находимся всего в нескольких шагах от площади Согласия, но кажется, что мы далеко отсюда, в городе мечты».
Уилбур ничего не писал о террасе на крыше и великолепных хрустальных люстрах в центральном зале ресторана или о роскошной ливрее, в которую был одет лифтер. Интересно, что во всех своих письмах, посвященных пребыванию в Париже, он никогда не упоминал о своем шикарном номере. Вероятно, не хотел возбуждать зависть в оставшихся дома и давать другим повод для подозрений в том, что его подкупили, предоставив такие условия проживания. Если бы не почтовая бумага с указанием названия гостиницы, на которой он писал письма домой, никто не узнал бы, где он живет.
Ни словом не упомянул Уилбур и о парижских женщинах, показах мод, магазинах, опере, театре или французах в целом, а также об американских туристах, которых было очень много.
То, что он писал о последующих днях, не считая рассказов о взаимодействии с Бергом, Кордли и французами, касалось великих архитектурных творений и шедевров живописи. Оказалось, что Уилбур проявлял огромный интерес к архитектуре и живописи. До сих пор считалось, что он этим не интересовался. Возможно также, что он считал себя обязанным писать об этом.
Подобно большинству людей, оказавшихся в Париже впервые, Уилбур хотел увидеть как можно больше и преодолевал пешком огромные расстояния, намного большие, чем раньше. Те 10–15 километров, которые он проходил по палубе корабля во время плавания через Атлантику, казались теперь легкой разминкой. Как только у него появлялось свободное время, он уходил в город и гулял там один. В Париже была весна, на бульварах цвели каштаны.
Расстояние от Лувра до Триумфальной арки составляло почти три с половиной километра, писал Уилбур, и это были сплошь сады и эспланады с тысячами скульптур. Он поднимался по трем сотням ступеней на смотровую площадку на Триумфальной арке, прогуливался по набережным Сены до острова Сите, шел до Оперы, спускался по улице Риволи до лежащей в трех километрах площади Бастилии. В воскресенье утром он поднялся на вершину Монмартра – для этого пришлось пройти очередные три километра и преодолеть более чем 300 ступеней.
Ему нравилось, что так много открытого пространства отводится под значимые общественные здания. «В Париже земля щедро выделяется под общественные нужды», – написал Уилбур в длинном и подробном письме епископу Райту. У французов было чему поучиться касательно расположения общественных зданий.
«Перед каждым зданием всегда есть открытое пространство размером с городскую площадь… Кроме того, почти всегда есть широкий проспект, ведущий прямо к нему и позволяющий увидеть его с большого расстояния. Именно это, и в равной степени сами здания и памятники, делает Париж столь великолепным городом».
Если бы такой город, как Нью-Йорк, был организован подобным образом! Тогда даже нью-йоркские небоскребы, как, например, отели «Бельмонт» и «Никербокер», будь они расположены правильно, были бы «превосходны».
Казалось, Уилбур впитывал все, что видел. И на что бы ни смотрел, он внимательно это изучал. Некоторые достопримечательности он нашел «немного потрепанными». На куполе Дома Инвалидов, в котором был похоронен Наполеон, сошла половина позолоты. То же самое относилось к пьедесталу Египетского обелиска на Вандомской площади: Уилбур с сожалением констатировал, что большая его часть покрыта черными царапинами.
Он провел много времени в Пантеоне, в котором, объяснял он Кэтрин, не проводили богослужения, а хоронили величайших людей Франции. Уилбур решил, что купол Пантеона, если смотреть изнутри, «не очень велик» – слишком высокий в пропорции к диаметру, как если бы смотреть в колодец, но интерьер «впечатляет».
Уилбур воспринимал архитектуру серьезно и вдумчиво и выносил суждения самостоятельно, независимо от того, что говорилось в его красном путеводителе от Бедекера. Нотр-Дам его разочаровал. «Мое воображение рисовало картины более живые, чем мои глаза». Он решил, что неф собора слишком узкий, окна верхнего ряда слишком высоки, а внутри слишком темно. «Колонны выглядят такими тяжелыми и расположены так близко друг к другу, что двойные проходы с каждой стороны закрывают вид на собор изнутри, если стоять в нефе».
Удивительно, писал он в другом письме, видеть, как тысячи людей пьют вино и едят на улицах, сидя за вынесенными на свежий воздух из ресторанов маленькими столиками «прямо на тротуарах».
Часто Уилбур сам проводил время подобным образом в качестве гостя Харта Берга. Они обедали в ресторане «Бовинс» на улице Клиши на Монмартре, посещали бар «Анри» на рю Вольне, а в знаменитом «Английском кафе» наслаждались ланчем в обществе миссис Берг.
Уилбур проводил свободное время в Париже с максимальной пользой и столь же интенсивно, как и всегда, используя каждый час бодрствования так, будто знал, что больше подобная возможность ему не представится.
Из всего, что предлагал ему Париж, он предпочитал Лувр, куда возвращался снова и снова, проводил там целые часы и покрывал километр за километром, блуждая по длинным галереям. Описания картин, которые он видел, занимали целые страницы – это был признак огромного интереса к искусству в семье в целом и особенно у Кэтрин.
Он предпочитал Рембрандта, Гольбейна и Ван Дейка. Картины Рубенса, Тициана, Рафаэля и Мурильо восторга не вызывали. «Мона Лиза» стала для него таким же разочарованием, как Нотр-Дам. «Должен признать, что картины прославленных мастеров, которые произвели на меня самое большое впечатление, не входят в число самых известных». «Иоанна Крестителя» Леонардо он предпочел «Моне Лизе». А самое сильное впечатление на него произвели работы фламандского живописца XVII века Антониса Ван Дейка.
