Вожатый запрокинул голову и снова выпустил облако дыма.
– Эти бессмысленные здравицы в Мой адрес, трудовые рекорды! Все верят, что надо поступать именно так, что так правильно, так положено. В результате и стране хорошо, и Я необходим. Повсюду Мои бесконечные цитаты, которые не повторяет разве немой. Но ненависть все равно копится, тут ничего не поделаешь! Когда-то она прорвется, как гнойник. Вот если б случилась война или землетрясение, или страшная эпидемия, чтоб полмира унесло на хер! Это был бы праздник мне на старости лет! Горе сплотило бы нацию, и ненависти к власти совсем не осталось. Суровое испытание бедой развеяло б подсознательную ярость, а Я бы превратился в доброго волшебника, Я и Мой Сын. Вот о чем думать надо! – вставая и подходя к камину, заключил Вожатый. – Несчастья компенсируют ненависть, в этом печальная правда.
Он протянул к огню руки:
– Жарко горит!
Доктор сидел, прикрыв глаза, но Вожатый знал, что он слушает.
– Самую большую опасность жди от ближнего окружения, – возвращаясь к разговору, продолжал Вожатый. – Почему, ты думаешь, Я ни с кем не общаюсь, в гости не зову? Люблю одиночество? Вранье! Просто боюсь предательства. Боюсь, что отравят или задушат, как взбесившуюся собаку, или что похуже придумают, проглоты! Читаю жизнеописания правителей, исторические летописи – с души воротит! Все одно и то же – кровавая бойня за власть, беспощадная, слепая; брат на брата, сын на отца, хуже зверей! Тут поневоле превратишься в саблезубого людоеда. Если не ты, то тебя, – закон!
Доктор открыл глаза и не торопясь перебирал граненые агатовые четки, которые всегда лежали в кармане.
– Посмотри вокруг, – кивая, говорил Вожатый. – Внимательно посмотри, и всех желающих Мое место занять сразу разыщешь! Взять хотя бы нашего Фадеева, он в очереди первый будет. А начистоту, всем охота!
– А Сын? – спросил Доктор.
– Возможность сохранить Сына – продумать его восхождение на Мой престол. Про престол это Я образно, у нас же демократия! – усмехнулся Вожатый.
– А заграница? Не думали поселить Сына за границей?
– Заграница! Думаешь, там лучше?! Пустое! Они только делают вид, что добренькие, а загляни к ним в душу – остолбенеешь! Еще злее, чем мы, еще беспощаднее! Палец дай, они руку отгрызут, черти!
– Но ваш Сын, по существу, ничем не занят. Наслаждается в окружении обворожительных девушек, мечтает. Музы, охи-ахи, любовь! Что он знает о жизни? Откуда ему взять государственное мышление, непреклонную волю, необходимые знания? Трудно будет управлять.
– Мне труднее было. Думаешь, просто было передушить ближайших соратников, которые выучили тебя наизусть и каждую минуту к нападению готовились, охраной с ног до головы обложились и с топором за пазухой спать ложились?! Не просто. Потом тысячи недовольных пересажать, страну из разрухи на железные рельсы поставить, думаешь, легко было?! Не легко. Но все это после, а сначала, когда Я пришел в город и начал рыбачить, чтобы не подохнуть с голоду, Я даже не умел читать! Зато теперь академики заикаются, когда им вопросы задаю. А почему? Потому что Я стремился все узнать, хотел Сам во всем разобраться! Слушал, учился, даже тому, чему не надо было, и поумнел. Испытания даются, чтобы их преодолевать, чтобы в процессе выживания стать еще сильнее. Если выдержал испытание, значит победил! Мой Сын должен пройти через самое опасное – вседозволенность. Ты правильно подметил, он парит в небесах, наслаждается, но так надо, потом не будет разменивать на мелочи драгоценное время, на все эти сомнительные удовольствия, надуманные капризы, заглядываться на очаровательных красоток. Зато врагам не получится подманить его смазливой потаскухой, завлечь замысловатой побрякушкой, сбить парня с панталыку! Вся эта сладость вокруг как спасительная прививка, чтобы болезнь прошла легче, чтобы не тронула, не изувечила в будущем. Хочу, чтобы Сын уцелел. Это почище, чем распотрошить кинжалом брюхо врага! Верю, он справится, сможет. Сын – мое продолжение, мое генетическое повторение. А Я сильный, очень сильный, и он, получается, тоже, – прищурился Вожатый.
Высокие напольные часы гулким, мелодичным боем пробили десять. За окнами гас закат.
– По праздникам поют песни в Мою славу, – наклонившись ближе к Доктору, говорил Вожатый, – надо сделать так, чтобы запели о нем – вся страна, без исключения! В этом нам поможет тишина. Без тишины никто наши песни не услышит и ни хрена в них не поймет. Без тишины все потонет в общем бессмысленном гомоне и словоблудстве. Неслучайно за тишину ведется борьба, и мы ее в конце концов получим, как бы ни мешали! А как получим, как установим повсеместно, дадим песни в голос, наши песни, наши стихи! Сотни поэтов и композиторов, вывезенных в твою любимую заграницу, за хорошие деньги сочиняют песни, которые как заклятье грянут со всех сторон! Они нам черта лысого напридумывают! Лучшие люди планеты будут плакать от наших стихов! В тишине мы так гаркнем, что мир содрогнется! Двадцать тысяч певцов, двадцать тысяч музыкантов уже слова и ноты разучили, к выступлениям готовятся. Их не смущает, для кого они будут петь, чуть больше денег, и умники уже ручные, заискивающе улыбаются, шутят.
– Всем правит бабло, – со вздохом согласился Доктор, – оно и побеждает.
– Дикий мир! – пожал плечами Вожатый. – С одной стороны это хорошо, а с другой плохо. Так и живем. И что тогда их газетенки? – вспомнив про полчища артистов, музыкантов и композиторов, продолжил Вожатый. – Насрать! Мы знаем, правда не всегда хороша, а что делать? Придет время, и Святой-Голос-Слово восславит Сына, и все пойдут за ним! Слепое, стадное чувство, присущее человеку. В тишине Святой-Голос-Слово должен вселить в сердца веру в наследника. И церковная молитва, которую с сегодняшнего дня можно будет повторять про себя и ни в коем случае вслух, не перепутает мысли, не вскружит голову.
Вожатый недовольно посмотрел на позолоченные иконы в углу. На правой был изображен Он, на соседней – Сын.
– Церковь! На хер ее обрядность, колокола, пение! Чтобы задурить людям головы, одурманить! В Кремле куранты молчат, а они звонят к заутрене! На хер! Не звонить! Не галдеть! Больше всего Я переживаю за церковь, не подведет ли? Попы благословляют все Мои поступки. Двадцать лет назад Меня и Сына причислили к лику святых, руки Мне целуют, жополизы! Но по глазам вижу – затаились! Ждут, сволочи! А этот жирный митрополит к Наталочкиной ручке полез, придурок! На бабу так зыркает, монах недоебаный, что плюнуть противно! Нечего сказать – служитель культа! Недаром царь Петр упразднил патриарха и назначил руководителем Священного синода гражданского человека, неспроста! Знал, что на церковь нельзя положиться. И без патриарха, с обер-прокурором, слава Богу, почти триста лет прожили! А Ивана Грозного от церкви отлучили, помнишь? Самого Ивана Грозного не побоялись, дьяволы! А Ленин начал церковь бить? Не добил, как ни старался. Расстреляли бедолагу отравленными пулями. Если б не болезнь, он бы ее дотерзал! Вот и Я думаю, что с церковью делать? Ничего пока не решил. А у Меня, ты знаешь, если что, рука не дрогнет, не забоюсь! Кому нужен мертвый Туркменбаши? Мне не нужен! – и Вожатый тихо, одними губами, как учит тишина, засмеялся.
