Он прочел мой доклад и, видимо удовлетворенный, сказал:
— Работаете сносно, но надо коренным образом план работы изменить. Надо реальной работы, а не одни бумажные истории. Пора финскому пролетариату стукнуть по черепу буржуазии. В задачу входит организовать уличное выступление: смотр нашим силам. Поняли? Я оставлю товарищу Бергману план первомайского выступления, а вы должны, товарищ, принять меры к активным действиям финской партии. Изберем же ревком и к маю все подготовим. Товарищи, я настаиваю! Времени много, средства отпущены, и красные командиры будут присланы. Какие полки, по-вашему, пригодны для распропагандирования?
Бобрищев ответил:
— Тридцать первый и девятый.
— Ячейки сильны? — спросил снова Горский.
— Усилили на сорок процентов по получении предписания главштаба, — ответил атташе, взглянув на меня многозначительно.
— А сколько наших, допустим, на роту выйдет? — не удовлетворился ответом Горский.
— Человек пятьдесят гарантирую, — солгал Бобрищев, не смущаясь.
— Маловато, но к тому времени поднять можно. Вооружение для коммунаров затребуйте через товарища Эйхманса. Общее руководство выступлением будет возложено на товарищей Сирола и членов подпольного ревкома. Вы, товарищ Бобрищев, выработайте план захвата государственных зданий, главштаба шюцкорских банд. На всякий случай, понятно, организуйте медицинские пункты для наших налетчиков. Я пришлю ударную группу курсантов-финнов. Словом, в будущем мае надо напугать белогвардейщину и покрошить мяса, — произнес Горский, ехидно улыбнувшись и сожмурив глазенки.
Порывшись в своем портфеле, он вынул какие-то мелко исписанные листки и, обращаясь ко мне, сказал:
— Кто у вас работает в политполиции? Почему вы не устроили там информатора, а? Упущение. Почему до сих пор не исполнен приказ добыть переписку Миллера и Карташева? Кто работает у вас в главштабе шюцкора? Почему вы не даете приказов по армии и флоту? Так дальше не идет. От имени председателя делаю вам выговор и предписываю письменно ответить по всем вопросам.
— Вы, товарищ, не в курсе условий местной работы, — возразил я, выслушав выговор чекиста, — тут нелегко достать информаторов среди офицерства шюцкора и армии.
— А, что вы говорите! — резко оборвал меня Горский, — деньгами все можно сделать. Купите, дайте пятикратное жалованье, хочет еще — отвалите сволочи еще. Я требую работы, а не «докладов»! Поняли?
Я заметил, как лицо Бергмана перекосилось от гнева. Он не удержался и бросил:
— Товарищ, ваши упреки неуместны! Мы делаем все, что возможно. Не всегда деньгами можно делать работу.
Горский оторопел.
— Я уполномочен настаивать на продуктивной работе, товарищ Бергман. В центре недовольны. Лично я знаю, понимаю, но там, понимаете?
— Почему же нам не предписывали? А теперь вы разражаетесь громом, — произнес Бобрищев колко.
— Хорошо, не будем ссориться. Вы заполните, товарищ Смирнов, брешь вашей работы, а теперь давайте обсудим, что нам делать с финскими депутатами сейма? Так дальше не может продолжаться. Как только они вернутся с каникул, надо их взять в работу. Они должны начать работать, иначе мы их уберем! Газета их трусит, речи их — патока, а не революционный призыв. Я имею выписку из суммы выдач западной секции. Финны содрали с нас почти 2 000 000 марок на работу, а что мы имеем? Три тысячи членов партии и ораву прихлебателей. Мопр тратит сотни тысяч на поддержание каких-то жен и детей удравших с постов революции эсдеков. Я прошу вас, товарищи, особенно бдительно следить за членами сейма. Их доклады центру — брехня. Что ни месяц, то суммы пособий на пропаганду растут. По их данным, революция вот-вот вспыхнет и белогвардейщине смерть. Какой вздор! Всю переписку секции и парткома надо пересмотреть. У них там все по-домашнему. По-финляндски, а не по-коммунистически. Компания братьев Рахья — это партия, а семейство Куусинен — секция. Я им, дармоедам, перо вставлю, — произнес Горский, отводя свой гнев на финнах-партийцах, вполне заслуживших эпитеты «паразитов» партии.
Еще несколько «грозных» предписаний — и товарищ Горский отбыл в автомобиле Бобрищева ревизовать делопроизводство лидера компартии, члена сейма М. в Пакинкюля.
XVI
Прибытие нового секретаря Залкинда, заменившего Коренца, ознаменовалось изрядным кутежом в одной из конспиративных квартир Бобрищева.
За прекрасно сервированным столом уселись сам «герой дня», член западной секции Исполкома Коминтерна, юркий, жгучий брюнет лет тридцати пяти, Залкинд, военатташе Бобрищев, Бергман, Муценек, заведующий бюро печати Рабинович, чекист-курьер берлинского полпредства Рыбников, секретарша Залкинда — миловидная Ирма Левис и я.
Функции официанта исполняли два партийца-финна из полпредства, а «кухня» находилась в распоряжении повара столовой при торгпредстве.
«Сухой режим» страны не касался чинов дипломатического корпуса, поэтому стол нашего пиршества представлял все «буржуазные» напитки, начиная от старой смирновской «белой головки» и кончая великолепным, выдержанным густым малага. Залкинд привез из Москвы семги, икры, копченых налимов и фруктов.
Хозяйкой избрали секретаршу Левис, «виночерпием», понятно, Муценека. За обедом Залкинд похвастался о своих политических достижениях в Абиссинии, разгромил германских «социал-предателей» и намекнул на какую-то важную миссию, вверенную ему Коминтерном.
По мере того как увеличивались ряды пустых бутылок, речь присутствующих отходила от коммунизма, партии, пролетариата, СССР и насыщалась «буржуазной» терминологией, как «элегантно сшитый фрак», «курорт», «кабаре», «герлс», «шикарное меню», «каюта первого класса» и т. д.
Залкинд и Бобрищев кичились своим «европеизмом» и не «брезгали» упоминать о прошлом.
После обеда засели за карты.
Везло Муценеку, и после трехчасовой игры его выигрыш превысил сумму в 130 000 марок.
Тем временем я «увлекся» Ирмой и, расположившись на диване за чашкой кофе и рюмкой бенедиктина, беседовал с ней о Москве, ее прошлом и намерениях будущего.
— Москву не узнать теперь, — сказала она, как-то стыдливо опустив свои золотистые ресницы, — она похожа на гигантскую обитель нищих, голодных и бездомных. Детишек — несметные легионы. Беспризорные. Какая-то давящая разум и душу незримая сила гнетет ее жителей. Я не понимаю, но и мне в Москве было всегда непомерно грустно и печально. У меня все было, я не могла ни на что жаловаться, но вот в душе не находила покоя.
— Вы, понятно, партийная работница? — спросил я.
— Да, уже два года состою членом РКП. Между нами говоря, меня иной раз охватывает отчаяние, какая-то внутренняя неудовлетворенность приводит к этому… Там же ничего нет связывающего… Семья погибла… Брак низведен до простого разврата. Товарищи, интеллигенты и пролетарии, все опошлились, одичали и меняют жен чаще рубах. А мне вот это не по душе. Не могу привыкнуть к такому первобытному образу жизни. Мне кажется, я не понимаю наших мужчин. Водоворот коммунизма убил в них то, что облагораживает сильный пол. Вы не поймете меня и подумаете, что я сохранила буржуйскую или мещанскую сусальную психологию. Но пусть так — все же жаль, что умирает все то, что было красивым и ради чего стоило жить! — ответила она, печально вздохнув.
