Я отпихнула его и протиснулась мимо.
– Вот и посмотрим на твой бардак! Это научит тебя прибираться!
– Лия! – крикнул он.
Но я уже вбежала в его спальню. Огляделась.
Я не поняла, где у него не прибрано. Комната была в идеальном порядке. Никаких валяющихся вещей. Даже огромная кровать с мягкой серой спинкой застелена. Во всю стену зеркальный шкаф, прикроватная тумбочка, на ней электронные часы.
Следом вошли Ульяна и Даня.
Я уже была готова идти дальше осматривать следующую комнату, но меня остановил восторженный голос Ульяны:
– Лия, это же ты!
И она подбежала к тумбочке.
Как я не заметила! На ней стояла картина Кита, где я в белом платье позирую на крыше. Та самая, которую на торгах Денис проиграл господину в бабочке.
Я пораженно посмотрела на Даню. На его скулах возник румянец.
– Так вот что тут не прибрано.
Он развел руками.
– Я люблю тебя. – И иронично прибавил: – Вот так новость, солнышко.
Вышла из комнаты, он поплелся за мной, ворча:
– Я должен за это извиниться или как?
Оставила его комментарий без ответа, заглянула в гостиную, тут был лишь большой серый диван, плазма и плейстейшен с джойстиками, валяющимися на полу.
– О, надо будет прийти к тебе поиграть, – сказала я, – помнишь, как раньше!
– Я все помню.
Я заметила в его глазах облегчение. Неужели он подумал, что я устрою скандал из-за того, что купил мой портрет за бешеные деньги?
Я прошла, присела на диван. Даня подошел к окну и, отодвинув жалюзи, сказал:
– Завтра обещают дождь.
Ульяна тихо опустилась на диван рядом со мной. С этого момента она не отрывала от Дани глаз. Она смотрела на него так, словно он сделал что-то невероятное, как на кумира.
Он не мог не заметить такого пристального внимания и, кажется, смутился.
Мой чертов портрет умудрился исчерпать разговор, и я решила, что пора откланяться.
На прощание Даня шепнул мне в ухо:
– Когда мы увидимся?
Я наклонилась к нему и, чмокнув в щеку, прошептала:
– В любой момент, когда пожелаешь, я буду улыбаться тебе с портрета.
Мы вышли с Ульяшей на улицу, и тогда я спросила:
– Чего ты на него все глазела?
Ульяна посмотрела на меня так, словно ее удивил мой вопрос.
– Он предложил мне свою куртку. Тогда, у клуба.
– И что?
– А еще у него твой портрет на тумбочке.
– И что?
– Лия, разве это не важно?
Я горько усмехнулась.
– Ничто не важно, Ульяш, если любишь другого.
– Разве можно любить, когда человек сделал тебе больно?
Я помолчала.
– Это трудно понять. Любовь запирает боль в какой-то дальней комнате сердца… Ты знаешь, что боль там, но никогда не открываешь дверь в ту комнату…
– Ох, Лия, этот шайтан на костылях околдовал тебя.
Я засмеялась.
А буквально через три дня я впервые увидела, как эта девочка плачет.
Мне стукнуло в голову отвести ее в зоопарк. Ей эта идея очень понравилась. Ульяша всю дорогу до зоопарка расспрашивала меня, каких зверей мы увидим и сфотографирую ли я их на телефон.
И ее отличное настроение сохранялось до тех пор, пока мы не вошли в зоопарк. А после я наблюдала, как она, точно во сне, ходит от одной клетки к другой, смотрит на животных своими огромными черными глазами. И в них читалось настоящее потрясение.
Когда мы дошли до медведя, даже по моим меркам, в достаточно тесной клетке, Ульяна издала писк, точно раненая птичка, и бросилась прочь.
Я нашла ее у входа в зоопарк. Она стояла перед турникетом и таращилась на разноцветную толпу. Взрослые, дети с шариками и поп-корном.
– Ульяша, – коснулась я ее плеча.
Она посмотрела на меня, ее лицо было мокрым от слез.
– Это самое ужасное, что я когда-либо видела, – выдохнула она.
– Прости, – все, что я смогла сказать.
Обняла ее за плечи и увела подальше. Она плакала и никак не могла успокоиться. Я чувствовала себя идиоткой. Сама я была в зоопарке много лет назад, и мне всегда нравилось: клетки казались огромными и так здорово было кататься на пони по аллейкам и фоткаться со зверями. Совсем другое впечатление производил все тот же зоопарк на взрослого человека. А Ульяша все-таки не была ребенком, хоть в ней и жила детская наивность и непосредственность. Она понимала куда больше, чем многие, и чувствовала глубже многих.
Мы зашли в пиццерию, посидели там полчаса, и девочка успокоилась.
Мы шли по Кронверкскому проспекту, Ульяна остановилась у рекламной доски с театральными афишами и что-то разглядывала, а у тротуара притормозила черная машина. Открылась задняя дверь, и мужчина в добротном костюме махнул мне. Я подошла. Он спросил:
– Девушка, не подскажете, как проехать к музею артиллерии? – и развернул карту.
Я подошла ближе, наклонилась, чтобы показать маршрут, и тут услышала дикий ор Ульяны:
– Лия!
В следующую секунду мужчина рывком втащил меня на заднее сиденье, закрыв ладонью рот, захлопнул дверь, и машина сорвалась с места.
Я видела, что Ульяна мчится прямо по проезжей части за машиной, ей все сигналили, но она продолжала бежать.
Помимо водителя в машине находилось еще двое: один – на переднем сиденье, другой – на заднем. Все при костюмах.
Я показала державшему меня мужчине, чтобы убрал руку от моего рта. Тот переглянулся с товарищем, словно спрашивал разрешения, и медленно убрал ладонь, предупредив:
– Давай без шуток!
Медленно выдохнув, я спокойно сказала:
– Все нормально. В сумочке телефон, позвоните моему отцу, он вам заплатит.
Мужчины переглянулись, но ничего не сказали. Я слышала истории, как детей политиков и богатых людей похищают ради выкупа, но не думала, что это когда-нибудь коснется меня.
Было очень страшно ехать с четверыми бугаями, не зная, что тебя ждет впереди. Когда мы, как я подозревала, подъезжали к месту, где меня планировали держать или убить, мне натянули на глаза повязку для сна и предупредили:
– Это куда лучше мешка, не так ли, принцесса?
Тут уж не поспоришь.
Повязку с глаз стянули в подвале. Вокруг были трубы и какая-то старая мебель. Меня грубо усадили на стул. А сумочку бросили тут же, у моих ног. Мне это показалось довольно странным.
