– Постойте… Постойте! – Марк взмахнул руками. – Вы ошибаетесь!
– Больше нет.
– Да, милорд! Именно теперь – больше, чем когда-либо! Нельзя убивать лорда Десмонда. Грядет страшная катастрофа, и только Десмонд Ориджин может ее предотвратить! Надеюсь, он послушает меня, а его послушает герцог Эрвин. Это единственный способ спасти мир от трагедии!
– О чем это ты?.. – граф нахмурился.
– Об Эрвине Ориджине! Да, конечно, он ошибся, но и вы – тоже! Нужно все это прекратить, иначе… Багряная Смута покажется цветочками в сравнении с этим «иначе»!
– Я не могу ошибаться, – отчеканил Бенедикт Флеминг. – Нет, парень, не теперь. И я не дам тебе поговорить с Десмондом Ориджином. Разве что с его мертвым черепом. Все пойдет так, как я хочу. Ты будешь моим посланником к Адриану, или сгниешь в тюрьме.
– Но послушайте, милорд!.. Вы неверно толковали знак. Вы хотите убить того, кто может спасти мир!
– Какая ересь. Не желаю слушать. Заберите его, – граф кивнул кайрам.
Что я делаю? – подумал Марк, когда воин шагнул к нему. Зачем я это делаю? Я – просто сын сапожника. Я люблю поесть и выпить. Люблю женщин: грудастых и тонких, веселых и умных. Люблю жизнь! Рука северянина легла ему на плечо. Я хочу жить долго, очень долго! Ласкать жен, растить сыновей, увидеть внуков! Так зачем, тьма сожри меня, я это делаю?!
Он рванулся в сторону и с размаху ткнул в ладонь кайра железным цветком. Раздался сухой треск. Воин застыл с открытым ртом. Марк прыгнул на табурет, а с него – на стол.
В ладони графа Бенедикта возник кинжал. Они ударили одновременно, и клинок вошел в голень Марка, но в тот же миг сапог Марка врезался в широкую графскую челюсть. Флеминг клацнул зубами и зашатался. Марк прыгнул к нему, обхватил за шею. Боль так пронзила ногу, что пришлось вцепиться в графа, чтобы устоять. Тело кайра лишь теперь повалилось на пол. Второй воин уже обежал стол и заносил меч.
– Стоять!.. – заорал Ворон, прижимая шип к яремной вене графа.
Кайр остановился. Аббат Хош подкрадывался с другой стороны, сжимая канделябр.
– И ты стой, сука преподобная! Кругом, пошел к двери! Запри ее, а ключ сюда!
Повернулся к воину.
– Выбей окно!
Кайр саданул мечом по стеклу, осколки высыпались за корму «Белой Звезды», в каюту ворвался ледяной ветер.
– Оружие в море.
– Ты будешь долго сдыхать, – сказал кайр. – Очень, очень долго.
– Оружие в море, сказал!
Кайр бросил меч за окно.
– И кинжал. И его клинки, – Марк указал на лежащего.
Три клинка полетели в воду.
– А теперь…
Марк не договорил. Граф Бенедикт ударил его локтем под ребра, одновременно вырвавшись из рук. Марк согнулся, задыхаясь, но удержал цветок. Ткнул наугад, шип вошел в бок Флеминга. По телу пробежала судорога. Граф не успел еще рухнуть на доски, когда Ворон прыгнул в окно.
Зачем я это делаю?.. Секунды полета хватило, чтобы подумать: я жить хочу, тьма сожри!
И он нырнул в ледяные волны.
Колпак
Ноябрь – начало декабря 1774г. от Сошествия
Герцогство Надежда; герцогство Литленд
– Твоя каша, Колпак, – говорит Форлемей.
Он опускает серебряный поднос на стол, с методичной неспешностью ставит перед Менсоном фарфоровую тарелку и золоченный кубок, выкладывает приборы – по три с каждой стороны, как полагается. Движения Форлемея точны и небрежны, отточены до полного бездумья. На столе возникает яйцо в чашевидной подставочке, цветочная креманка с салатом, хлебница, похожая на ажурную лодочку, стеклянный кувшин с молодым вином, и, наконец, главное блюдо в пузатой глубокой миске. Снежная белизна посуды испещрена узорами, вензелями на эмалевых медальонах. Форлемей сдергивает крышку с главного блюда, наклоняется, тянет ноздрями идущий из миски дымок.
– Твоя каша, – повторяет он. – Ешь давай.
В миске – бобы с грибами и телятиной, приправленные сырным соусом. Но Форлемей всегда говорит одно: «Твоя каша», и не подстраивает слова под нынешнее меню. Менсон не хочет есть. Утром у него никогда нет аппетита, и Форлемей, хорошо зная это, сыплет в тарелку три ложки бобов – ровно столько, сколько Менсон сможет в себя впихнуть. Затем наливает вина в кубок, срезает макушку у яйца всмятку, докидывает в тарелку одну ложку салата. Форлемей – линялый и блеклый, как сотню раз стираный мундир. У него тусклые глаза, брыластые щеки, оттопыренная нижняя губа. Усы густые и пушистые, но бессильные. Уныло свисают ниже подбородка, отчего все лицо Форлемея кажется вытянутым.
Он раскрывает походный складной табурет и подсаживается к столу справа от Менсона. Придвигает к себе бобы с телятиной, запускает вглубь ложку, которой только что насыпал кушанье, и принимается есть прямо из миски. Менсон цедит вино и смотрит, как работают челюсти адъютанта. От этого зрелища в нем просыпается робкий аппетит. Шут берет серебряную вилку, ковыряет кушанье.
– Не вороти носом, а ешь быстрее, – говорит Форлемей. – Мы сегодня не выступаем, но это не значит, что ты можешь рассиживаться. Не успеешь поесть – пеняй на себя.
Говоря это, Форлемей не смотрит на Менсона и, конечно, не рассчитывает на ответ. Он мог бы с тем же успехом жевать молча, но тогда традиция была бы нарушена.
Менсон пробует салат. Хороший: вкусом похож на бирюзовый цвет. Менсон запивает бирюзу коралловым вином. Адъютант хрустко работает челюстями.
Сложно поверить, но Форлемей – дворянин и гвардеец. Его приставили к Менсону семнадцать лет назад, при старом императоре. Подавать пищу Менсону должен был надежный, военный человек, чтобы кто-нибудь мягкосердечный не сподобился отравить шута. Выбор пал на Форлемея. За какую провинность владыка Телуриан наказал его таким образом – теперь уж и не вспомнишь. В год, когда это случилось, Менсон еще не был кончен, жило в нем еще нечто янмэйское – гордость, возможно. Он решил не говорить с тюремщиком, ни при каких условиях не раскрывать рта.
Прошли годы. Стражник Форлемей за верную службу был переименован в адъютанты. А менсонов обет молчания потерял смысл: забылась причина его, стерлась гордость, да и человека, давшего обет, уже не было в природе. Но традиция сложилась и окрепла: адъютант говорит, шут молчит. Однажды, год на шестой, Менсон спросил было Форлемея:
– Что сегодня на ужин?
Тот уставился на него, будто на старика в пеленках, и выронил:
– Вконец одурел!..
С тех пор шут не заговаривал с ним.
…Менсон отправляет в рот последнюю вилку салата и осушает чашу. Форлемей, расправившись с бобами, вытирает усы и губы салфеткой, комкает ее, бросает в опустевшую миску. Из-под косматых бровей глядит на подопечного, говорит:
