– Про душу волчью, може, и впрямь брешут, – провел натруженными пальцами по его рассеченному надбровью дед и тихо добавил: – Все ж наказ мой тебе таков: что в овраге промеж вас с волком сгоношилось, при станишниках языком не мели, а вот про то, что зараз я тебе тут гуторил, как в года войдешь, чаще вспоминай, внуче.
– З-з-зачем?..
– Штоб никогда над твоей человечьей душой волчья душа верха взять не смогла, – вздохнул дед и, подойдя к переднему углу, стал истово молиться иконе Святого Георгия.
– Святой Егорий, казачий заступник, спаси и сохрани внука моего, Игоря Сарматова, на путях-дорогах его земных… – доносился до потрясенного пацаненка сбивчивый шепот старика. – Не дай ему одиноким волком прожить средь людей. Не дай ему быть волком к детям своим и чужим и к жене, богом ему данной… А коли выпадет на долю ему труд кровавый, ратный, не дай, Святой Егорий, сердцу его озлобиться злобой волчьей к врагам его смертным и супротивникам.
Через месяц Платон Григорьевич достал из сундука траченный молью, выцветший от времени есаульский мундир. Облачившись в него, после некоторого размышления надел он все свои Георгиевские кресты и повез пацаненка в город Тверь, где и постучался в высокие кованые ворота суворовского училища. Генерал – начальник училища – с уважением отнесся к его «егориям» и его есаульскому мундиру. Через два часа пацаненка вывели к Петру Григорьевичу в полной суворовской форме с алыми погонами на плечах. Обратный путь в свою степную станицу старый есаул проделал на подножке товарного вагона по причине полного отсутствия денег на билет. Через месяц простудившийся в дороге Платон Григорьевич умер на руках Кондрата Евграфыча. Так что не довелось больше Игорехе Сарматову свидеться с дедом. Но он, как бы ни ломала его потом судьба, никогда не забывал деда и того дедовского наказа…
Рита хорошо помнила горизонтальный шрам над левой бровью Игоря Сарматова, полученный им в детстве в ночном, заросшем терновником овраге. Вот он, этот шрам, на фотографии. Правда, теперь его прерывает свежая глубокая борозда, но он снова пробивается через нее и круто уходит к виску. Не доверяя глазам, она взяла лупу. Да, это был тот шрам, который душными никарагуанскими ночами гладила она своими дрожащими от неутолимого желания пальцами. А вот и начало второго шрама, уходящего под обводом желтого монашеского халата от шеи к ключице. Ей ли не помнить этот шрам?..
Когда люди в аквалангах вытащили полуживого Сарматова из кишащей аллигаторами тропической реки, она сама сделала скальпелем надрез, чтобы достать застрявший под ключицей осколок, потому что военврач отряда погиб накануне и сделать это больше было некому. И потом она много раз разглаживала и заклеивала пластырем этот затягивающийся шрам.
Между тем штрих за штрихом ложился на лист бумаги, и будто на проявляющейся фотографии снова появлялось лицо Сарматова… Поделать с этим Рита ничего не могла, как и не могла поверить, что это он, ее похороненный всеми Сармат. Он и никто другой.
Рисунок был почти готов, осталось лишь усилить растушевкой светотени, когда на кухню вошел проснувшийся Савелов. Как у застигнутой врасплох нашкодившей школьницы, первой ее реакцией было спрятать рисунок за спину, но Вадим, успев бросить взгляд на него, остановил ее руку.
– Глазам не верю!.. Не может быть, Маргоша!.. – изумленно воскликнул он. – Этот Квазимодо – Сарматов?
– Ничего не понимаю, Вадим, – растерянно сказала она. – Вероятно, со мной произошло то, что в психиатрии зовется фантомной памятью. Наваждение какое-то, мистика…
Он поставил рисунок жены рядом с фотографией человека со шрамами и, не найдя между ними ни малейшего сходства, облегченно рассмеялся.
– Да, дорогая, в Германии тебе действительно стоит показаться психиатру. Без очков видно, что у человека на фотографии нет и малейшего сходства с твоими рисунками. Кстати, наши эксперты тоже не идентифицировали его с Сарматовым, а они народ дотошный… и не склонный к наваждениям.
– Я ничего не утверждаю, Вадим…
– Ну и хорошо! Давай пить кофе…
Больше на эту тему не было сказано ни слова. Они молча выпили кофе, и Савелов отправился на службу.
В машине, на подъезде к Ясеневу, у него вдруг возникли сомнения в том, что карандашом Риты водила исключительно ее «фантомная память», но усилием воли он подавил их. Хоть она и профессионал, но, если трезво смотреть, выжить в том аду у Сарматова шанса не было. Ни одного, даже малого шанса, подумал он, но сердце сжалось от другой, пронзившей его мысли: господи, она ждет его и будет ждать всю жизнь!.. Тебе, подполковник Савелов, придется смириться с этим, как смиряются люди со стихийными бедствиями или болезнями.
В полдень его вызвал к себе генерал Толмачев. На вопросительный взгляд генерала Савелов положил на стол фотографию человека со шрамами и покачал головой:
– Моя жена сделала с этой фотографии несколько карандашных набросков по методике, принятой на ее «Фабрике грез», – все результаты отрицательные, товарищ генерал.
Тот, как показалось Савелову, удовлетворенно кивнул и убрал фотографию в стол.
– О нашем эксперименте никому ни-ни…
– Есть, товарищ генерал.
– Тебя интересовал флот под «рухлядь» в Новороссийске? – резко поменял начальник тему разговора.
– Пора определяться с деталями операции.
– Знаю, знаю. Корабли будут через десять дней. Я уже отдал приказ о командировании туда групп прикрытия. Народ в них все огни и медные трубы прошел. А ты завтра выезжай в Саратов и начинай грузить «рухлядь» на эшелоны.
– К заключительной стадии операции на отправных документах должны быть визы людей из правительства, – напомнил Савелов.
– Павел Толмачев человек точный и слов на ветер не бросает, – отрезал генерал. – Визы получены, но не обольщайся, Вадим, – цена им копейка в базарный день. Коли запахнет жареным, «люди из правительства» не то что от своей визы, от матери родной отрекутся.
РОССИЯ. Октябрь 1990 года
Глухомань ночи вспугнули быстро приближающиеся размытые косым осенним дождем прожектора тепловоза. Тусклые лучи скользнули по виткам колючей проволоки, натянутой по верху высокого бетонного забора, и уперлись в металлические ворота с белой надписью: «Не приближаться – запретная зона. Стреляем без предупреждения!» Тепловоз три раза простуженно просипел, ворота разошлись и пропустили длинный железнодорожный состав.
– Сорок восемь платформ, Эдди, – прислушиваясь к затихающему за забором шуму вагонных колесных пар, сказал худосочный молодой человек в дождевике, подойдя к раскрытой двери стоящей за кустами белой «Нивы». – Я снял, как он входил в ворота. Клевый снимок для разворота…
– Мы не знат, Аркашья, откуда есть поезд и что на него будут грузит, – остудил его из машины голос с сильным акцентом.
– Фома Неверующий!.. Говорю же тебе – танки…
– Один раз видет, а не сто раз слышат…
