Во время учебы произошло одно примечательное событие. Это случилось на моих первых танковых стрельбах, в ту ночь, когда я впервые стрелял из танка. Впоследствии я стрелял из танка много раз, но ту ночь я не забуду никогда. Отстреляв первую серию снарядов, я соскочил с танка. Мы расположились за машинами, ожидая следующего подхода. Можно было включить транзисторы, и я слушал новости по радиостанции израильской армии. И вдруг сообщили, что в центре Москвы прошла демонстрация нескольких отказников, во время которой были арестованы две женщины, одна из них – моя мама, но через несколько часов их освободили. Трудно передать всю гамму моих чувств. Я в Израиле, танкист, только что впервые выпустил свой первый снаряд, а в это самое время моя мама продолжает бороться, выходит на демонстрацию, ее арестовывают. Я испытал необычайную гордость за нее.
И во время прохождения курса танкистов я умудрился вступить в конфликт с общепринятыми в армии понятиями. Мы получили увольнительную, и я поехал в Хайфу. По дороге я услышал, что у Стены плача проходит демонстрация в поддержку отказников. Я тут же развернулся и поехал в Иерусалим. У Стены плача я направился к демонстрантам, большинство из которых я знал лично. Беседуя с ними, я не обратил внимания, что меня кто-то фотографировал. По возвращении из отпуска меня сразу вызвали к командиру училища, полковнику Мотке Ципори. Я был знаком с ним еще до армии. Когда-то мы с Геулой Коэн и Довом Шперлингом выступали перед офицерами танкового училища, рассказывая о борьбе советских евреев. На этот раз Ципори сказал, что должен отдать меня под суд. Он показал мне газету с моей фотографией, где я в армейской форме стою рядом с демонстрантами у Стены плача. Он разъяснил мне, что военнослужащим строжайше запрещено давать интервью и фотографироваться для прессы и вообще участвовать в демонстрациях. Я ему объяснил, что не знал ни об этом запрете, ни о том, что нас сфотографировали. Ципори ограничился строгим предупреждением, но сказал мне, что, если это повторится, я предстану перед судом. Когда я сегодня читаю подробные выступления офицеров израильской армии перед журналистами и как они «сливают информацию», я вспоминаю полковника Мотке Ципори, одного из лучших израильских офицеров, и его слова, сказанные мне.
После училища нас распределили по батальонам. И снова судьба случайно или не случайно приготовила мне сюрприз, который сильно повлиял на мою жизнь. Я попал в 79-й батальон 14-й танковой бригады, рота Б. Ночью, в проливной дождь, мы приехали на Синай в расположение батальона, где нас ждал праздничный ужин. После ужина мы вышли наружу и построились в три шеренги. Сержант взвода обратился к нам: «Детский сад кончился, сейчас начинается армия». И в самом деле армия началась. Танки, расположенные вблизи от Суэцкого канала, учения, техобслуживание танков и сон по 6–7 часов в неделю. Это требовало огромных усилий, и мы чувствовали сильнейшую усталость, но и огромное удовлетворение. С каждым днем я все больше ощущал себя танкистом и понимал, что все больше и больше овладеваю машиной, все лучше контролирую ситуацию, все больше понимаю армию и поле боя. Я любил стрелять из танка, и служба проходила довольно гладко. Но больше всего повлиял на мою судьбу командир роты, молодой майор, невысокий, спокойный с юношеским лицом. Он представился: «Эхуд Бруг. Я ваш командир роты». Отношения между нами были обычными. Да и какими еще могут быть отношения между командиром роты и солдатом? Я общался с ним не больше, чем общается солдат с командиром роты. Между солдатами ходили слухи, что его планируют назначить командиром спецназа Генштаба, о котором ходили легенды.
Мы знали, что Эхуд прошел переподготовку в бронетанковых войсках, как и всякий офицер ЦАХАЛа, желающий продвинуться по службе. Раньше считалось, что для продвижения на командные должности в сухопутных войсках офицеры обязаны пройти переподготовку в бронетанковых войсках, чтобы познакомиться с основным атакующим родом войск, решающим исход войны. Эхуд, как и многие другие офицеры, которых я встречал в танковом училище и на курсах командиров танков, не был танкистом, но прошел переподготовку и изучил все специальности, связанные с командованием бронетанковыми подразделениями. Командир танковой роты – это была первая командная должность Эхуда в бронетанковых войсках. После этого он вернулся в свое подразделение и был назначен командиром спецназа Генштаба, где до сегодняшнего дня считается одним из самых успешных, результативных и изобретательных командиров этого подразделения. У нас, солдат, не было возможности оценить его способности в качестве танкиста. Я видел, что он хорошо разбирается в танке и умеет им управлять, но судить о нем как о командире на поле боя мы не могли – мы были еще слишком молодыми солдатами.
В один прекрасный день в разгар учений меня вызвали к командиру батальона и сообщили мне, что из штаба округа получен приказ немедленно отправить меня в отпуск на 24 часа. Мне было сказано, что я должен явиться к Нехемии Леванону в Тель-Авиве. В те дни на Суэцком канале была объявлена боевая готовность высшей степени «Г», предвоенная, и никто, кроме меня, не покидал Синай, а тем более зону Суэцкого канала. Я не знал, зачем меня вызвали, и поэтому волновался. В военной форме, с оружием, я явился в офис «Натива» в Тель-Авиве. В кабинете у Нехемии Леванона сидел незнакомый мне мужчина. По его одежде и внешнему виду было понятно, что он только недавно приехал из Советского Союза. «Это Вилля Свечинский», – представил его Леванон. Мне было знакомо это имя: бывший узник Сиона, один из серьезнейших активистов того времени. Леванон сказал, что у Вилли есть новости от моих родителей и мне следует отнестись со всей серьезностью к его словам. Свечинский сказал, что он знаком с моей семьей и хочет рассказать, что случилось с моим младшим братом, и попросил меня не волноваться. Играя в хоккей, мой брат получил травму, трещину шейного позвонка, он в гипсе. Свечинский и Леванон очень просили меня поверить в то, что это действительно несчастный случай, а не результат действий властей. На него не нападали, это произошло случайно, во время игры. Я верил Свечинскому и полагался на его слова. Я не уверен, что поверил бы в это, если бы мне сообщил об этом кто-то другой. Леванон рассказал мне об их опасениях, что я узнаю о происшествии с моим братом и, усмотрев в этом вину советских властей, предприму что-либо резкое и неожиданное. Я любил моих младших брата и сестру до безрассудства и очень беспокоился за них. Нехемия и другие посчитали, что я могу пойти на все, если решу, что в происшедшем виноваты советские власти. К счастью, мне не пришлось пройти через это испытание. Я поблагодарил Леванона и Виллю Свечинского, после чего вернулся в свою часть. Перед уходом я попросил Свечинского не сообщать моим родителям, что я приехал из армии. Родители не знали, что я призван, и я не хотел их лишний раз волновать.
Вскоре я получил сообщение, что мои родители получили разрешение на выезд. Мне устроили с ними телефонный разговор из штаба бригады в Тасе. Папа спросил, откуда я звоню, и я ответил, что нахожусь немного южнее Тель-Авива, и улыбнулся про себя. Отец даже представить не мог, что я нахожусь в нескольких километрах от Суэцкого канала, намного ближе к Каиру, чем к Тель-Авиву. Эта мысль согревала меня и придавала особое значение разговору с родителями в Москве, которые только что получили разрешение на выезд.
