«Если вдруг словишься – передавай от меня привет».
Спустя трое суток, обработанный в ИВС двумя стукачами, я отправился на тюрьму.
Тогда мне едва исполнилось двадцать шесть лет и я не понимал, что две случайности это уже закономерность. Поэтому мне не показалось странным, когда в небольшой спецкамере № 92 навстречу мне поднялся пожилой мужчина на седьмом десятке с благообразным лицом и ежиком седых волос на голове: «Курский Николай Иванович» – церемонно представился он.
Тридцать лет прошло с тех мутных времен. Но я до сих пор помню свое семимесячное пребывание в этой камере. Это была идеологическая «пресс-хата», малюсенькая каморка на четырех человек. Встать со шконки мог только один, двоим уже было не разминуться.
Не решившись сломать меня физически, кумовья решили взять не мытьем, так катаньем. Для этого был задействован такой козырной ход, как Вор-самозванец, отборный агент оперчасти. Наступление на мою неокрепшую психику велось с нескольких фронтов. В Оренбургском централе были странные порядки. Там следователи не приезжали в тюрьму, а наоборот, подследственных вывозили на допросы в отделы и города области Кувандык, Медногорск, Бузулук, Бугуруслан, Соль-Илецк.
Курский страдал туберкулезом, постоянно харкал в баночку. В моменты приступов, не знаю, насколько они были натуральными, самозванец начинал взывать к моей «босяцкой» совести: «Мишаня, ты же один из камеры выходишь… Ну договорись там с мусорами, что они тебе там шьют? Возьми пару краженок, ты же видишь, Вор без чифира подыхает». При всем сострадании к мукам «старого уркагана» сознаваться в кражах я отказывался. В хорошем настроении Курский, подбоченясь и вставив сигаретку в мундштук, предавался отвлеченным размышлениям: «Скажу тебе, малыш, как старый вор молодому крадунишке… Ведь в чем она, босяцкая доблесть? Ты мусорам скажи: «Вот это мое, это я беру. А чужого мне не шейте… А свое надо признавать…» Но я категорически отказывался брать и свое, и чужое.
Следователем у меня была молодая привлекательная дама Людмила Евгеньевна Демьяненко, на четыре года старше меня. Она нравилась мне как женщина. Мы с ней относительно поладили. Позднее она призналась, что, видя, как я ору на мусоров, она думала, что я псих и ужасно меня боялась. Людмила на допросы приносила мне пожрать и звонила из кабинета моим родителям в Москву. Я в свою очередь признал две кражи и не хулиганил. Но менты-дознаватели под руководством начальника по розыску Витенко не успокаивались и пытались раскрутить по полной программе. Трогать меня они не решались, начинали давить, что я такой-сякой, всех сбил с истинного пути. Я в ответ тут же врубал звук: «Вы сами – узаконенные бандиты! И министр ваш – ворюга, застрелился!» Ментов аж корежило! (Ведь только недавно покончили с собой Щелоков и его жена). Вся надежда у них была на своего спецагента.
В камере на отдушине у потолка болтался обрывок веревки. И этот сексот каждый день начинал гнать на меня жути.
– Сидел тут до тебя крадунишка Коля Зотов. Ему менты вменяли восемь краж. Он ни в какую. Доказали только пять. Пять лет и дали. На приговоре он говорит судье: «Прощайте», а она ему: «До свидания». И его снова сажают в следственную камеру, а не в осужденку. Менты землю рыли и доказали еще три кражи. Ему бац – еще пять. Путем сложения получилось десять. Видишь, веревка висит? Это Зот в петлю полез, когда понял, что мог с ментами договориться и получить всего «пятерку» за восемь краж. Смотри, думай, что бы тебе так же лапти не сплели.
И вот эта канитель продолжалась в течении нескольких месяцев. К счастью, временами меня вывозили на следственные действия в городок Кувандык («Долина счастья» с башкирского). Там я отводил душу в битвах с местными мусорятами, низкорослыми нацменами, которых я раскидывал как былинный богатырь. Чтобы справиться со мной, они сбегались целым отделением. Приходил хороший человек – заместитель начальника горотдела милиции полковник Галивиев, мужик добродушный и умный. Разрешал мне свидания с Малолеткой, передачки и журналы. Я успокаивался и переставал драться.
Я не хотел бы описывать свое пребывание в камере № 92 только черными тонами. В чем парадокс? Ведь Курскому, чтобы проканать за Вора, нужно было, если не совершать достойные поступки, то, как минимум, говорить правильные вещи. Он много рассказывало «сучьей» войне, которую застал молодым пацаном. О кровавой банде Пивоварова, которая гастролировала по лагерям и пересылкам Союза, вырезая Воров. О знаменитом побеге Павлова, фронтового разведчика, который, уходя на «большую землю», завалил кучу ментов. Его, якобы, боялись так, что менты, отправляясь в «секреты», прощались с семьями. А в тюремных казармах для конвойных до семидесятых годов висел плакат «Воин! Будь бдителен! Помни побег Павлова».
Еще у него была потрясающая особенность. По радио после передачи «В рабочий полдень» читали какой-нибудь роман, нередко детектив то про автоугонщиков, то про шпионов. И вот старый прохиндей через несколько дней, думая, что никто уже ничего не помнит, начинал врать. Причем все это преподносилось с активной мимикой, обязательно закуривая, с мхатовскими паузами: «Помню в Харькове в пятьдесят шестом мы с партнером…» И пересказывает прослушанный накануне спектакль, но уже со своим участием. Подельников он по старинке называл партнерами… Мы втихомолку ржали и перемигивались, но из уважения открыто вида не подавали.
Николай Иваныч обладал искусством писать «правильные» малявы. Узнавали, допустим, что в камеру на нашем продоле заехал кто-нибудь с этапа. Надо написать, чаю попросить. Мне-то по барабану было, я не чифирил, а сокамерники «болели» и садились марать бумагу. Выходило скверно…
– Николай Иваныч, ну как написать-то?
Курский кокетливо отнекивался, но быстро позволял себя уговорить…
– Учить вас всему надо, – бурчал самозванец. Вскоре из-под его пера выходил образчик тюремного эпистолярного жанра. «Час добрый, бродяги! С арестантским приветом к тебе, Василий, а также ко всем тем, кто вокруг тебя и тем, кто рядом, кому не чужды заботы Дома Воровского обращаюсь я, Николай Курский, а также те, кто вокруг меня с пожеланиями всего самого светлого и доброго…» В общем, на пару листов шли приветы и упражнения в босяцком этикете, а в конце, как бы ненароком, следовала приписка: «Чаю зашлите, если есть возможность». Мы в восхищении всплескивали руками: «Ну, Николай Иваныч, ты даешь!»
Фантазии его не знали предела. Примерно через месяц именоваться Курским самозванцу показалось недостаточно. Выяснилось, что он Курский Дипломат. Наверное, решил, что так солиднее.
По утрам ему привозили что-то диетическое, как тубику. И у него произошел словесный конфликт с баландером. Тот захлопнул «кормушку», а самозванец его обматерил. Я и еще двое арестантов потихонечку проснулись, умылись… Спросили у Курского: «Что случилось то?»
– Да метки попутала живность, я в кормушку шлемкой запустил…
Через полчаса шлемка была заменена кружкой, которой он, якобы, попал хозбандиту в лоб. А к обеду этот тюремный Мюнхгаузен уже рассказывал, что сразил наглого баландера неотразимым ударом кулака через «кормушку». Причем в красках демонстрировал, как поверженный хозбандит впечатался в противоположную стену.
