Советская пресса без устали клеймила «китайских ревизионистов» и «любителей опасных авантюр».
А.Б.
Мое знакомство с Китаем произошло, как, вероятно, у большинства детей, со сказок. «Соловей» Андерсена, китайские сказки из сборников… А еще дома было немало предметов из Китая – красивых и необычных. Папина ручка с золотым пером, термос с какими-то разноцветными птицами – фазанами, что ли, не помню уже. В магазинах этого не продавалось. А, зонтик еще был очень красивый у мамы. В общем, Китай ассоциировался у меня в детстве с товарами исключительно высокого качества.
А еще была фотография Великой китайской стены с дарственной надписью иероглифами. Я ее у мамы взял (ей ее тоже кто-то из Китая, что ли, прислал) и положил на стол под стекло. И чуть ли не до десятого класса на нее любовался. Думал – ну, не побываю ведь никогда, но какая же красота!
И песню мама пела мне все детство одну китайскую – насчет того, что Тянься тай пин, «Миру великий мир».
Но общие тенденции меня, конечно, не обошли. Полагалось презирать и побаиваться Китай – мы так и делали. У меня папа очень любил Высоцкого, у него на бобинах все записи, наверное, были. Немало было песен и про Китай – про хунвейбинов, дацзыбао, «Мао Цзэдун – большой шалун». Такое ощущение, что десятки их! «Нас – миллиард, их – миллиард. А остальное – китайцы», – опять же.
Высоцкий же не только писал на злобу дня, он ее и создавал во многом – злобу дня. Закладывал в мой неокрепший ум формулы, как рассуждать и думать о Китае, и кто из них там кто.
Когда вы рис водою запивали,
Мы проявляли интернационализм.
Небось, когда вы русский хлеб жевали,
Не говорили про оппортунизм.
Да и народный фольклор не отставал. «Лица желтые над городом кружатся» – перефраз на известную песенку – напевала вся страна.
До известной степени китайцев реабилитировал уже Брюс Ли и его фильмы…
О.М.
Нет, это чуть позже уже было. А сначала, в самом начале восьмидесятых пошла мода на карате. Фильмы выходили, которые популяризировали этот вид единоборств – «Пираты XX века», «Не бойся, я с тобой!», даже в «Берегите женщин» по этой теме прошлись. Карате, понятно, из Японии пришло, и все это знали. Но уже тогда стали выходить заметки в журнале «Ровесник» и еще где-то – про то, что на самом деле все эти карате и айкидо восходят к китайскому искусству ушу, которым в полной мере владеют лишь монахи из монастыря Шаолинь, которые умеют ходить по потолку, разбивать одним ударом стену…
Брюс Ли – один из самых знаменитых китайцев в мире.
А.Б.
И плавить камни теплом своих сердец…
О.М.
Помню еще статьи про старых мастеров тайчи, которые, как аккумуляторы, накапливали энергию многие годы, а потом могли убить одним пальцем. Тогда же среди нас, мальчишек, начались нешуточные споры, кто сильнее – боксер или каратист? Тогда все были абсолютно уверены, что каратист, без вопросов.
Уже в конце восьмидесятых появились первые видеомагнитофоны и, соответственно, фильмы с Брюсом Ли. Это был легендарный персонаж, который сделал для популяризации Китая едва ли не больше всех. Благодаря ему все поняли, что восточные боевые искусства – это не только смертельные приемы, но, прежде всего, духовное учение, особая философия, кодекс чести. И это, в свою очередь, пробуждало интерес к духовным практикам, к восточной философии. Когда я поступил на философский факультет (но поступил я, конечно, не поэтому, а в связи с социальными катаклизмами, которые у нас в стране происходили – перестройкой, демократическими преобразованиями), я увидел, что среди старших товарищей, которые на год, на три старше, аспирантов, существует целая прослойка тех, кто очень плотно увлекается восточной философией. Часть увлекалась буддизмом, кто-то – суфизмом, но большая часть – все же китайской философией.
А.Б.
И, надо заметить, они не только читали и обменивались мнениями, но и сами занимались теми или иными практиками. Леша Мышинский, например, увлекался гимнастикой тайцзицюань, даже меня научил комплексу упражнений. Многие очень серьезно занимались единоборствами и достигли в этом деле больших успехов. А тот же Мышинский начал изучать китайский язык, благо в «Шестнадчике А», самой крутой нашей общаге, жили носители языка – китайские студенты, и было, у кого брать уроки.
О.М.
Эта атмосфера сильно повлияла и на нас. Мы не ушли полностью в восточную философию, как некоторые товарищи, занимались западной философией, которую в основном нам и преподавали, но влияние восточной мысли было очень серьезным. Мы ведь реально прочитали всю классику, да? «Дао дэ цзин» прочитали по многу раз и в разных переводах. Я, когда «тысячи» сдавал, перевел статью из американского журнала «Personalist» про «Дао дэ цзин», там на английском первоисточник цитировался большими кусками, можно было сравнивать с русским переводом. Выходило, что русский перевод не схватывал всех смыслов, многозначность такая получалась. Или Чжуан-цзы – мы постоянно травили из него байки. Плакат даже висел в общежитии, если помнишь: «Надо меньше болтать – следовать естественности». Учились писать отдельные иероглифы – увэй, Дао, ай. Ты вон даже на мандолине своей «увэй» выжег.
Стихи читали. Благо, много их уже было к тому времени напечатано. И Ду Фу, и Ли Бо, и Бо Цзюйи. А помнишь, насколько тогда была популярна песня Кинчева «Лодка» на стихи Су Ши? Нам всем тогда захотелось попробовать и свои силы – как у нас получится под китайцев стилизоваться? Особенно ты в этом преуспел.
А.Б.
Да, я написал году в 1990-м несколько песен «под Китай» (в пентатонике, все как полагается) по принципу Гребенщикова – маскируя в них цитаты из китайских первоисточников. Выглядело это для несведущих чудно и экзотично, а более начитанные с удовольствием узнавали знакомые темы и фразочки.
Скажи мне, зубами вцепившийся в куст бузины,
Висящий над пропастью в тысячу ли Чжуан-изэ,
Чем я перед ней виноват?
У меня даже одно время в свердловской рок-среде прозвище было Толик-Китаец.
О.М.
Я до сих пор некоторые из этих песен насвистываю.
Ты, кстати, даже чуть дальше пошел – читал и китайских прозаиков. Пу Сунлина, «Сон в красном тереме», «Речные заводи», другое всякое.
