Поэтому они получили инструкцию следующего содержания. От
Тани требовалось, чтобы она сообщала о своих чувствах сразу, по мере их
возникновения, а не держала их в себе; обозначала свою позицию, свой взгляд, не
забывая при этом напомнить супругу о своем добром и любящем к нему отношении.
Сергею же надлежало не дожидаться, пока Таня оттает и придет в себя, а выходить
к ней с предложением о «мировой» сразу же после появления у Сергея чувства, что
ее ему недостает. Поскольку оба супруга были заинтересованы в разрешении своего
конфликта, им удалось выполнить задание, и их ссоры стали скоротечными, а затем
и вовсе сошли на нет. Впрочем, эта процедура только отчасти решила проблему. И
Тане, и Сергею предстояло еще решить свои собственные проблемы, связанные с их
детством. Как? Об этом мы скажем чуть позже.
Мать не просто должна смириться с неумолимым ходом вещей,
она должна хотеть отделения ребенка и способствовать этому. Начиная с этого
момента, на материнскую любовь и ложится столь трудная миссия, требующая
самоотверженности, умения отдавать все, не желая взамен ничего, кроме счастья
любимого человека. Многие матери не справляются с этой миссией и обнаруживают
неспособность к настоящей любви.
Эрих Фромм
Глава вторая
Источник неуверенности
Там, где тревога соприкасается с ощущением нелюбви,
возникает специфическая и гремучая смесь, имя ей — неуверенность. Человек может
чего-то бояться, но если он чувствует себя любимым, «он не демонстрирует
признаков неуверенности. Напротив, даже несмотря на свой страх он необычайно
смел и решителен. Чувство, что его любят, позволяет человеку перешагнуть через
свой страх, толкает на то, чтобы он двигался дальше, превозмогал трудности. И
это правило не зависит ни от его возраста, ни от его пола, оно действует, и
действует неотвратимо: огонь, вода и медные трубы не являются для него в этом
случае проблемой. Но если ты не чувствуешь себя любимым, если у тебя нет этого
внутреннего ощущения психологической защищенности, ситуация меняется с
точностью до наоборот. И ребенок, чье чувство внутренней защищенности, как мы
теперь знаем, находится под большим вопросом, оказывается в этом смысле под
ударом. Чувство беззащитности ведет к ощущению неуверенности, он не уверен — ни
в себе, ни в других людях, ни в мире, его окружающем.
Будь паинькой!
Каждый ребенок испытывает желание быть любимым, оно исходит
из естественной, биологической потребности в чувстве защищенности. Но в
какой-то момент он понимает, что его любят за то, что он делает, а не просто
так. Это большое и чудовищное открытие: любовь к себе нужно как-то вызывать.
Малыш присматривается к реакциям взрослых, смотрит, как они воспринимают те или
иные его поступки, что им нравится, а что оставляет равнодушными.
Например, мальчик подмечает, что взрослые смеются, когда он
примеряет отцовскую шапку. Потом он будет ходить с этой шапкой — надо й не
надо, являться с ней при любом удобном и неудобном случае, пока, наконец, не
столкнется с раздражением. Это раздражение взрослых — удар. Он ведь делал то,
что им нравилось, он хотел вызвать их радость, чтобы почувствовать себя
счастливым. Ни того, ни другого не удалось, на табло обратный результат, и
внутри — какое-то щемящее, опустошающее душу состояние.
Маленькая девочка обрадовалась, узнав, что и папа, и мама
приходят в восторг, когда она принимается мыть посуду — по-детски, так, как она
это может, и так, как она себе это представляет. И вот она мчится к кухонной
раковине один, другой, третий раз, и делает это только потому, что знает — это
нравится ее родителям. Они смеются, хвалят ее и говорят прочие приятные вещи.
Но вот мама почему-то отстраняет ее и говорит как-то грубо: «Ладно, уйди уже.
Все равно потом перемывать. Еще разобьешь чего-нибудь». Почему уйди?! Почему
перемывать?! Почему она что-то разобьет?! Больно.
Дети, конечно, не столь глупы, как мы полагаем. Они слишком
хорошо замечают, что настоящее, а что поддельное.
Карл Густав Юнг
Подобных «мелочей» в жизни у каждого из нас было множество.
Я, например, помню такую подробность из своей жизни. Мне было около четырех лет
(так мне кажется). И в разговоре со своим дядей в присутствии мамы, бабушки и
дедушки я сказал ему: «Курить — это вредно для здоровья». Поскольку дядя был
единственным курящим человеком в нашей семье, а прочие члены моей семьи
придерживались антитабачного закона, эффект был потрясающий — все порадовались
моему сообщению, даже дядя! Я был вовлечен в разговор и чувствовал себя
совершенно счастливым.
Через пару месяцев я повторил тот же номер, только в гостях,
в присутствии тех же родственников, но на сей раз эта моя реплика адресовалась
пожилой статной даме — хозяйке дома, которая смолила одну сигарету за другой.
Каким же было мое разочарование, когда мои близкие после той же самой
произнесенной мною фразы зашипели: «Что ты такое говоришь?! А ну перестань
немедленно! Так со взрослыми нельзя разговаривать!» Теперь-то я понимаю, в чем
была моя ошибка, и почему в одном случае моя реплика была принята «на ура», а в
другом — с негодованием. Но тогда — тогда все было иначе. Я чувствовал себя
ужасно и больше ни под каким предлогом не хотел встречаться с той женщиной и
оказаться в том доме. Сколько таких ситуаций мы пережили за свое, в сущности,
столь недолгое детство? Какой след они в нас оставили? Их бесчисленное
количество, а след, оставленный ими, неизгладимый. Но, может быть, самое
серьезное последствие этих «маленьких трагедий» для нашей будущности составляет
иной их аспект.
Отец, как правило, отвергает своего сына или принимает его
условно. Он может отвергать его как соперника или включить его в свое пассивное
принятие ситуации, будучи не в силах совладать с подавляющей ролью матери
мальчика.
Александр Лоуэн
Каждый человек, то есть каждый из нас, не приемлет себя
таким, какой он есть, мы хотим быть лучше себя. Наш идеал, то, какими мы хотим
быть, — это вечная линия горизонта, широкая, насколько хватает глаз, и
постоянно от нас удаляющаяся. А начало этой танталовой муки здесь, в этих
«маленьких трагедиях». Человек тянется к этой цели — соответствовать некому
«идеалу», мучимый своей внутренней жаждой, но всякий раз она ускользает от него
— все, как в детстве: ты хочешь быть хорошим, чтобы тебя любили, а не
получается.
Итут два вывода: один — то, что тебя не любят, и причем
категорически, второй — то, что ты «не дорабатываешь». Следствия из обоих этих
выводов не сулят ничего хорошего для будущего ребенка. Если он склонен
трактовать свои «маленькие трагедии» как то, что он и недостоин любви, то
ребенок превращается в апатичное существо, которое ничего не хочет, ни к чему
не стремится, которому ничего не надо и для которого ничто не имеет значения.
Если же он, напротив, решает, что просто недостаточно старается, то мы получим
человека, который будет постоянно стремиться достичь свой идеал, пытаться себя
изменить, и, разумеется, испытывать связанную с этим неуверенность и тревогу.
Нынешнее поколение подростков, чье раннее детство пришлось
на конец 80-х—начало 90-х, все больше склоняются к первому способу решения этой
задачи; те же, кто воспитывался в советском обществе, напротив, по большей
части придерживались второго варианта. И это не странно, нынешние молодые
родители просто физически не имеют сил заниматься своими детьми и показывать
им, что у ребенка есть возможность «вырасти в их глазах».
