Подобные попытки, конечно, возможны, но иерархическому
инстинкту они не понятны. У животных, которые нам и оставили в наследство этот
инстинкт, нет «я», а поэтому подобных проблем просто нет и не может быть. Так
что здесь мы имеем классическую ситуацию — биологическое и человеческое внутри
нас входят в жесткий клинч, вызывая тем самым массу самых серьезных и,
зачастую, весьма неприятных последствий. Сейчас нам предстоит понять содержание
этого конфликта. Вот ребенок сообщает о том, что у него есть его «я». Делает он
это по-разному: не соглашается с родителем, спорит, игнорирует его
распоряжения, показывает, что тот ему не указ. Малыш чувствует силу своего «я»
и не собирается отказываться от тех дивидендов, которые оно ему сулит — право
на собственное мнение, право на реализацию своих желаний, право на пресловутое
«Нет!»
Родителя, конечно, это может и забавлять, но в большинстве
случаев ничего забавного для него в этом нет, ведь если он что-то от ребенка
требует, то делает это для чего-то, а не просто так. Непослушание автоматически
пробуждает в нем его иерархический инстинкт. В природе это бы завершилось ничем
не прикрытой вспышкой агрессии — родитель пришел бы в ярость и устроил ребенку
взбучку. Но, к счастью, каменный век миновал, поэтому подобное поведение
ребенка вызывает у него лишь чувство раздражения, с которым родитель пытается
бороться.
Впрочем, мы прекрасно чувствуем эмоциональные реакции своего
родителя и не умеем еще быть ему благодарными за то, что он пытается
сдерживаться. Нам в принципе не нравится то, что он так поступает. Нашему «я»,
далекому от понимания законов биологического иерархического инстинкта,
непонятно, почему его волю ограничивают. Не зная истинных причин происходящего
(в яслях эволюционную биологию, как известно, не проходят), мы ищем доступные
способы объяснения его поведения. И, к великому сожалению, они оказываются
весьма и весьма неконструктивными.
Ребенок, оказавшийся в такой ситуации, решает, что его «не
любят», «не уважают», «не ценят» и т. п. Конечно, он не осознает это так, как
это сделал бы взрослый, но какое-то смутное ощущение можно выразить именно так.
По сути, всякий раз в подобных ситуациях мы чувствовали, что нам дали пощечину.
Причем у нас, разумеется, не было никакой возможности расценить згу пощечину
как удар по действию, мы воспринимали ее как удар по собственной личности, мы
чувствовали себя оскорбленными.
Со стороны все это, конечно, выглядит забавно, но важно то,
что мы при этом чувствовали. Трех-четырехлетний ребенок способен уже обижаться,
и делать это самым обстоятельным и серьезным образом! Родитель же не понимает,
что он оскорбляет ребенка, точнее — что ребенок чувствует себя в такой ситуации
оскорбленным, и это поведение малыша может казаться ему смешным, комичным,
забавным.
Из-за того, чго у человека есть его «я», которого нет у
животных, ваш иерархический инстинкт пробуждается раньше того времени, когда мы
инеем реальную возможность претендовать на «первые роли». Так что между нами и
нашими родителями, которые еще не видят основании отдавать нам роли
«начальствующих субъектов», возникали постоянные конфликты и трения. Конечно,
они были естественны, но и сопровождавшие их травмы были неизбежными. В
результате наше стремление к «власти» стало деформироваться, невротически
усиливаться.
Сравнивая себя с недостижимым идеалом совершенства, человек
постоянно преисполняется чувством, что он ниже его, и мотивируется этим
чувством.
Альфред Адлер
Случаи из психотерапевтической практики:
«Мала, я вырасту и убью тебя...»
История, которую я сейчас буду рассказывать, не кажется мне
эксклюзивной. Нечто подобное переживают многие дети, и впоследствии они
вспоминают об этом не без чувства ужаса, прошедшего через всю их жизнь после
той минуты. Но меня лично ужасает другое: как родителям удается довести-таки
ребенка до того, что он умудряется на такое сподобиться.
Алексей, которому было около тридцати, обратился ко мне по
поводу конкретного страха — страха полетов на самолетах. Незадача — летать надо
(дела и должность обязывают), а страшно — вдруг рухнет с десяти-то тысяч
метров?! Впрочем, в психотерапии часто так случается — слово за слово, проблема
за проблемой, а там, глядишь, и вышли совсем не на то, с чем пришли. В случае
Алексея было именно так.
С его страхами мы достаточно быстро разобрались, поделали
упражнения, выработали новую модель поведения (способ думать и действовать в
ситуации полета), апробировали ее в реальных условиях и, казалось бы, дело с
концом. Поставленные цели достигнуты — до свиданья, доктор, до свидания! И
свидание состоялось через несколько месяцев, причем совсем по другому поводу.
Самолеты молодого человека больше не беспокоили, мучило «что-то внутри».
Алексей женился три года назад и, в целом, был доволен своим
браком. Мучило его теперь чувство вины или, точнее сказать, неловкости по
отношению к матери. С чем оно было связано? С матерью у Алексея всегда были
ровные, хорошие отношения. Она его поддерживала и одобряла, гордилась им,
помогала чем могла. В общем, не к чему придраться. Однако же теперь, когда он
жил отдельно от нее, у него не возникало желания, внутренней потребности встреч
с матерью.
Умом он прекрасно понимал, что навещать мать нужно, тем
более что ей к этому времени было уже под шестьдесят, да и скучала она по нему.
Но что-то никак ему это дело не давалось. Всегда возникали какие-то причины —
то времени не хватает, то решит, что навестит, да забудет, вспомнит уже
вечером. Короче говоря, что-то странное — ноги не несут, и баста! Надо, а с
силами не собраться, и главное — чувство долга есть, а внутренней потребности —
днем с огнем не найти.
Конечно, просто так, с улицы, с такой проблемой к
психотерапевту не заходят, но поскольку дорога известна, то почему бы не
спросить. Вдруг подскажет чего... Я попросил Алексея рассказать мне самые
ранние эпизоды, что он помнил из своей детской жизни. Он рассказывал мне о том,
о другом, третьем — все какие-то обрывки, истории-зарисовки: он и мама—в доме у
ее родителей, где они жили, он и мама — на летнем отдыхе, он и мама — по дороге
в школу.
Мало-помалу он стал вспоминать случаи своего унижения
матерью. Он вспоминал, как ему было обидно, когда мама вставала на сторону его
обидчиков — ребят из деревни, где он проводил с ней лето, детей, приходивших к
нему в гости, если между ними возникали какие-то разногласия, его двух
двоюродных братьев, которые были старше и пользовались большим расположением ее
родителей. Почему она так поступала, ему всегда было непонятно.
Умом он понимал, что мама его любит, но то, что она
предпочитала ему других детей, глубоко его ранило. Она объясняла применяемые к
нему меры наказания как способ заставить Алексея быть менее конфликтным, не
выпячивать свое мнение, не спорить и не ссориться с детьми. Алексею это было
непонятно, ведь всякий его поступок казался ему естественной реакцией. Если у
тебя отбирают игрушку — почему не возмущаться? Если тебя не слушают — почему тебе
не ввязаться в драку? Для малыша эти реакции — норма, он так защищает себя и
свой статус в социальной группе, среди сверстников. Почему он должен быть
«хорошим», когда другие поступают «плохо»?
