«Мне так хотелось тогда, — на глазах у Алексея выступили слезы,
— чтобы она меня поняла, чтобы она меня поддержала, чтобы сказала мне, что я
прав, что я все делаю правильно... Ну или, по крайней мере, что я не делаю
ничего плохого... За что она меня наказывала?.. Мне это казалось настолько
странным... Она меня шлепала, а я кричал: „Мама, что ты делаешь?! За что?!“»
Алексей все больше и больше напрягался, вспоминая эти случаи из своей детской
жизни — моменты, когда он чувствовал себя несправедливо наказанным матерью,
когда испытывал унижение от того, что мать принимала сторону других детей или
взрослых; поступки которых он не считал «правильными».
Речь Алексея становилась все более путаной, он перескакивал
с одной истории на другую, словно бы рассказывал их себе, а не мне. Я же видел,
как с каждым последующим его словом, с каждым всплывающим в памяти эпизодом в
Алексее поднимается обида на мать, чувство бессильного отчаяния, его детский
протест, который он держал в себе все эти годы. Он никогда не говорил об этом с
ней и старался даже не вспоминать те столь тягостные для него случаи, но
теперь, когда он позволил себе это высказать, оказалось, что их просто
несчетное число!
Чувство, которое до сей поры было столь сильно в нем
сдавлено, теперь поднималось, словно бы идущая откуда-то из глубины неведомая
сила, она комом сдавливала ему горло, мешала говорить. В какой-то момент он
остановился на полуслове, его голос задрожал, глаза расширились (я увидел это
несмотря на то, что он весь сжался, сильно наклонился вперед и прижал
подбородок к груди). Возникла пауза, после которой Алексей откинулся на спинку
кресла, стянул пальцами веки закрытых глаз к переносице и несколько раз глубоко
вздохнул.
«Что ты увидел?» — спросил я Алексея. «Я увидел бабушкину
квартиру... Мама ушла тогда от моего отца, сбежала... Мы переехали к ее родителям.
Мне было что-то около четырех лет... Сейчас я понимаю, все тогда были
напряжены. Никто не знал, чем кончится эта размолвка между моими родителями. У
мамы всегда были натянутые отношения с бабушкой, ее все боялись... бабушка была
тяжелым человеком. Она меня не любила, ей не нравился мой отец, и я тоже не
нравился. Впрочем, я тоже не любил отца — он пил, бил меня, но мне это было все
равно. Я боялся за маму, он страшно на нее кричал. Да... Мы переехали... Дело
было за обедом — дед сидел напротив, но он все время молчал, бабушка, мама,
я... Может быть, еще кто-то, я не помню. Мне положили фасоль из банки... Я
спросил: „Что это?“ Мне сказали: „Это фасоль, она очень вкусная!“ Я попробовал,
она показалась мне склизкой и противной, и я ее выплюнул... Все стали что-то
возмущенно говорить. Я сказал, что она невкусная. Бабушка стала кричать на
мать. Не помню, что она кричала, но, я думаю, что-то вроде „ему никогда ничего
не нравится!“, „кого ты воспитала?!“, „говорили тебе — не надо рожать!“ У меня
в голове стоял шум... Там, наверное, еще кто-то был... Я стал говорить, что я
ничего такого не сделал, крик усилился. Потом мать взяла меня за плечо,
вытащила из-за стола и потащила волоком в комнату, достала из шкафа ремень... Я
помню ее глаза, я успел посмотреть ей в глаза... в них было столько злости...
Сейчас я, правда, думаю, это было отчаяние... Она хлестала меня ремнем куда
придется, — тонким, как плеть, дамским... „Сколько можно тебя просить! Держи
свое мнение при себе! Неужели нельзя молчать! Сиди теперь здесь! Понял меня —
теперь ты наказан! Понял?!“ Она выбежала из комнаты, оставив меня на полу. Я
видел, она плакала. А мне было невыносимо гадко на душе. Я не мог понять — за
что?! Сейчас понимаю, но тогда не понимал. Была только бессильная злоба. Я ее
ненавидел и сказал тогда, сказал сквозь зубы самому себе, в одиночестве... Я
пытался порвать ремень и затолкать его под шкаф...»
И тут я спросил Алексея: «А что ты сказал?» В ответ он
закрыл глаза, провел по ним кончиками пальцев и произнес: «Я сказал: „Вырасту и
убью тебя“. Сказал и испугался. Сам себя испугался. Подумал, что никогда этого
не сделаю. Затолкал ремень под шкаф и решил, что буду терпеть».
Больше мне особенно ничего не нужно было говорить Алексею в
эту нашу встречу. Нынешние его отношения с матерью были хорошими, а ему просто
надо было выговориться, рассказать кому-то эту свою «страшную» тайну. В
действительности же она не была «страшной», и такие вещи дети подчас говорят
своим родителям в глаза. Ребенок не понимает смысла своих слов — это просто жест
отчаяния униженного и забитого существа. Впрочем, в случае Алексея это был
момент кристаллизации его иерархического инстинкта, так он через унижение и
боль почувствовал тогда свою силу.
Вся эта сцена разворачивалась не просто в отношении отдельно
взятого ребенка и его матери, сам Алексей прекрасно понимал, что мать
наказывает его не потому, что сама этого хочет, а потому, что испытывает на
себе чудовищное давление со стороны своих родителей и еще «кого-то», кого
Алексей не мог вспомнить и кого, возможно, не было в действительности. Матери
Алеши было за него стыдно, он был словно гадкий утенок на птичьем дворе.
Окружающие требовали, чтобы мать отказалась от своего сына, и он это понимал,
несмотря на свои четыре года. И поэтому, когда она проявила свою слабость, он
проявил свою силу.
Но осталась невысказанность, и когда дистанция между
Алексеем и его матерью увеличилась, былые чувства поднялись в нем, но не
находили для себя выхода. Он просто боялся идти домой, к своей матери,
чувствовал это напряжение и, верно, подсознательно боялся, что «сдерживающую
плотину прорвет». До тех пор, пока он жил вместе со своей матерью, эти детские,
не отреагированные прежде, не вышедшие наружу чувства обиды и отчаяния
заглушались в нем. Когда эта женщина сбежала, наконец, от своего мужа и от
родителей, она смогла проявить в отношении своего сына и эмоциональную
близость, и психологическую поддержку. Это залечило детские раны Алексея, а
теперь ему оставалось лишь вычистить себя изнутри, избавиться от этого груза.
Психотерапевт оказался для этого подходящей фигурой.
Многие матери кричат от злости и досады. Некоторые даже
говорили мне, что много раз чувствовали, что могли бы убить своих детей. Одно
такое переживание не приведет ребенка к всеохватывающему ощущению ужаса, но
если оно представляет собой бессознательную позицию матери, то воздействует на
него, вызывая страх, что его покинут или уничтожат. В ответ ребенок развивает
по отношению к матери такую ярость, что она почти ужасает.
Александр Лоуэн
Ты говорил: «Не возражать!» — и хотел этим заставить замолчать
во мне неприятные Тебе силы сопротивления, но Твое воздействие было для меня
слишком сильным, я был слишком послушным, я полностью умолкал, прятался от Тебя
и отваживался пошевелиться лишь тогда, когда оказывался так далеко от Тебя, что
Твое могущество не могло меня достичь, во всяком случае непосредственно.
Франц Кафка («Письмо отцу»)
Хочешь драться — так дерись!
После того как мы впервые демонстрируем свои обиды, свою
оскорбленность и свое недовольство поведением родителей, начинается новый виток
нашего взаимного противостояния. Сначала родители пытаются обратить все
происходящее в шутку. Конечно, им непонятно, почему, собственно, их ребенок на
них обижается — «он же маленький», «он ничего еще не соображает», да и вообще
«он должен знать свое место» и «не высовываться». Им непонятно, и они
раздражаются.
