Через пять минут по такой же отрывистой односложной команде дружинники ухватились за рога лестниц, быстро вытянули их наверх и зашвырнули на отвал.
– А мы?… – закричал кто-то снизу. – А как же мы? А нам-то что тут делать?…
– Вы-то? – заржал лейтенант Ништяк. – Вы тут жить теперь будете.
– Зачем?!
– Его величество царь Чернослов Ужасный сказал, что для примера. Что народец местный будет сюда приходить и на вас смотреть, как на зверей.
– Ларишка, Ларишка, што он говорит, ашь?…
– Зверинец, говорит, сюда приедет!..
– А мы тут шидим…
– Наглецы!..
– Сами звери!..
– Вы за это ответите!..
– Да как вы смеете, мужланы!..
– Вопите, вопите, – раздраженно плюнул в яму лейтенант. – Недолго вам вопить осталось, помяните мое слово.
– Вам это так просто с рук не сойдет!..
– Выпустите нас!!!..
– Мы требуем условий!..
– Условия тут царь Чернослов ставит.
– Условий проживания!!!..
Однако ответом их никто не удостоил. Отдав короткий приказ пятерым караульным никого не впускать, никого не выпускать, довольный собой лейтенант уже ушел отдыхать и забрал остальных дружинников с собой. Стих вдалеке топот сапог по уцелевшей брусчатке и воцарилась нервная ломкая тишина.
– Ну, что, бояре и боярыни… Вот и всё… – проговорил наконец кто-то замогильным голосом. – Пришла наша смертушка, и даже могилку-то рыть не придется, земелькой сверху присыплють – и всё тебе тут…
– Тьфу, типун тебе на язык, боярин Порфирий!
– А ты чего думала, боярыня Варвара, что тебя сюда для острастки посадили, чтобы ты вдругорядь сплетни по городу не разносила?
– Это кто сплетни разносит, глаза твои бесстыжие? Да ты на женушку свою разлюбезную погляди! Это не их ли с боярыней Серапеей за глаза сороками называют? А за какие бы это такие добродетели-то, а? Да я по сравнению с ними…
– Да ты на мою жену шибко-то не наговаривай!..
– Ты на себя погляди, боярыня Варвара, чего ты на нас-то…
– Это я-то на себя глядеть должна…
– Любопытной Варваре…
– Ларишка, Ларишка, што они говорят, ашь?…
– Боярыне Варваре, говорят, нос оторвали!
– Это Антипкиной-то Варваре оторвали?!
– Нет, боярина Абросима жене!
– Ашь?… Какого боярина жена брошила?…
– Не бросила! А Абросима!!!
– Што ты орешь, глухая я, што ли? Ты шама определишь, што говоришь – то брошила, то не брошила, а потом ори на бабушку-то!
– Да что ли я на вас, бабушка, ору – я же ору оттого, что вы глухая, как пень, аж перед людями неудобно!
– Я не глухая, Ларишка! Я прошто плохо шлышу!
– Зато болтаешь хорошо, матушка!
– А вы, боярин Никодим, на мою бабушку-то не кричите, на свою кричите!
– А ты, девка, мала еще мне указывать!..
– Зато наш род от самого Синеуса идет!
– А наш – от Трувора!
– Да кто такой ваш Трувор – конюхом у Синеуса служил, кобылам хвосты крутил!
– Ах, так!.. Ах, так!.. А ваш Синеус вообще…
– Да тихо вы!!! Завелись, языки без костей, мелют что попало, закрути тебя в полено! Аж в ушах звенит! Тут и без вашей ругани тошно! Спать лучше ложитесь все, а утро вечера мудренее.
– Так холодно же, на голой земле-то спать…
– И дождь, вон, пошел…
– Это тебе, граф Рассобачинский, на земле спать привычно – у тебя отец углежогом был, в землянке на болотах жил, там и сверху, и снизу текло. И фамилия твоя настоящая – Собакин. А нам, истинно родовитым боярам, чей род от Синеуса ведется…
– А ты своим высоким родом в морду-то мне не тычь, боярыня Варвара! У самого распоследнего свинопаса предков ничуть не меньше, чем у тебя, только пока твои дармоеды записывались, наши работали! И титул моему отцу за заслуги перед короной даден, а Синеус твой – конокрад!
– Ах, Боже мой, он карбонарий!..
– Мужлан!
– Попрошу на мою жену не лаяться, граф!..
– От дармоеда слышу!
– От трудов праведных, что ли, ряху-то такую отрастил, а?…
– Пролетарий!..
– И фамилие его – Шабакин, иштинное шлово, шама только што шлышала!..
– А, да ну вас всех! – лишил вдруг всех единственного доступного удовольствия дворянин из народа, махнув невидимой в темноте рукой. – По мне так хоть всю ночь тут простойте стоя да языками метите. А я спать пошел.
И он завернулся в соболью шубу и опустился на землю, раздвигая крутыми боками товарищей по несчастью.
– Надумаете ложиться – валитесь ко мне. В куче теплее. Привыкайте, благородные, – прогудел он из глубины шубы, поворочался, устраиваясь поудобнее, и затих.
Но ненадолго.
Не прошло и минуты, как он начал кряхтеть и ёрзать, а потом и откровенно возиться, бормоча что-то нечленораздельное.
– А всё-таки я не верю, чтобы граф Рассобачинский из углежогов вышел, маменька. Высокого он рода, хоть что тут пусть говорят, – громким шепотом пришла к неожиданному выводу самая младшая Конева-Тыгыдычная.
– Это почему, Наташа? – удивилась боярыня.
– А я историю такую читала, маменька. Одну девицу, чтобы проверить, принцесса ли она или простая герцогиня, положили спать на двенадцать перин, а на самый низ подложили горошину. И она ее почувствовала.
– А при чем тут наш граф, Наташа?
Девушка смутилась.
– Ну у меня же горошины не было, а мне интересно стало, правда ли он из простого народа вышел… По его лицу-то не скажешь… И по манерам… Ну и когда он ложиться стал, я туда, где он устраивался, карандаш и кинула…
– Карандаш?!.. Карандаш?!.. – возмущенно возопил граф, вынырнул из шубы и, яростно извиваясь, зашарил руками по земле. – Да там целая дубина! Меня ей все равно, что отходили! Все бока в синяках!..
– Вот видишь, я же говорила, настоящий! – обрадовано зашептала боярышня. – Вот и та принцесса тоже…
– Карандаш?!.. Карандаш?!.. По-вашему, это – карандаш?!
– Ай!!!..
– Ой!!!..
– Мамочки!!!..
По ногам рядом стоящих с глухим стуком прошлось нечто, вырванное из-под массивного тыла графа.
– Ты что, Рассобачинский, с ума там посходил?! – сердито прозвучало со всех сторон во тьме.
– Ты чего дерешься?!
– Это… не я… Это… было у меня… под спиной…
