Османы на подобное согласиться не могли. Виданное ли дело, отдавать куски своей земли без султанского разрешения? Начался на конференции крик, взывание к Аллаху, дранье бород и битье поклонов. А Орлов только в кулак посмеивался. Он-то мира совсем не хотел. Только держал это в секрете.
В самом начале войны составили они с братом проект – в случае успеха ударить прямо на Царьград. После Чесменской победы, когда Алехан разгромил турецкий флот, путь был открыт. Только вот сухопутная армия тогда еще не могла поддержать десантную операцию. Теперь Румянцев в Молдавии. А эскадра Алексея смотрит волчьими глазами за пролив, ждет. И, отправляясь на переговоры, дал Григорий брату совсем другое обещание, чем Като.
– Ты только потяни время, – молил Алехан. – Нам бы отдохнуть, корабли в порядок привести. И Царьград наш. Кто тогда против Орловых?
Но императрица жаждала мира, из глубины России шли вести одна тревожнее другой. Лохматые казаки на Яике заварили крутую кашу из топора. Сыпали в нее и порох, и пули, мешали кистенем, а под котелком пускали прыгать красного петуха. Не до Константинополя. Като это понимала и сердилась на своего упрямого посла. Разве он ослеп? Разве не видит, что стоит на кону? Подождет Царьград! Москвы бы не потерять…
Очень вовремя пришлось раздражение против Гри Гри, когда Панин познакомил ее с очаровательным гвардии майором Васильчиковым. Отменным танцором и скромником. Раньше Ее Величество подобные намеки пропускала мимо ушей. А сейчас крепко была зла. Интрига затянулась тугой петлей. Нашлись добрые люди, намекнули на неверность Орлова. В самый день его отъезда на конференцию. Екатерина не подала виду, крестила путь, махала рукой. А саму душили слезы.
Беспечный Гри Гри тем временем гнул в Молдавии свою линию. Не отпустите Крым, мы не прекратим войну. И в душе, как ребенок, радовался. Нет у турков таких полномочий. Не могут они сказать: да.
Ночью в его палатку поскреблись. Тяжелый персидский ковер над входом заколебался. Охрана доложила: явился полномочный турецкий представитель Осман-паша и умоляет не поднимать шума. Принесли лампы. Свет залил небольшой квадратик матерчатой комнаты с кроватью. Достопочтенный Осман-эфенди вошел и рухнул к ногам своего врага. Говорил по-итальянски. Турки этот язык считали дипломатическим.
– Ваша милость, – взмолился старик, – отступитесь от Крыма. Не можем мы дать ответ на такое требование.
– Так какие же вы полномочные? – рассмеялся Орлов. – Если у вас полномочий нет. Хитришь, брат. Все вы можете, да не хотите.
– У нас никто сам от себя ничего не хочет, – с достоинством и даже вызовом ответил старик. Смотрел Григорию в лицо с укором, как будто понимал его тайные мысли. – У нас на все есть только воля султана. Я три года был в ссылке за то, что противился войне. Теперь, если соглашусь на ваши требования, дорога обратно мне закрыта. Хоть не возвращайся в Стамбул.
– Вот и хорошо, – дружелюбно ответил Орлов, поднимая старика, – вместе в Петербург поедем.
– У меня семья, – горько бросил тот.
Мир подписан не был, а турецкая миссия удалилась восвояси. Орлову бы радоваться, но у него скребли на сердце кошки. Уже чувствовал, что Като за самоуправство может погладить его железными когтями. Гри Гри не дали доехать до Петербурга. Повернули на заставе. Высочайшее повеление: отправляться в Гатчину и выдержать там сорок дней карантина. Ведь явился он из чумных краев!
Звучало смешно. Когда в 1771 году Григорий ехал из Москвы, его выбегали встречать всем народом. Городили триумфальные арки. Ни минуты задержки. Прямо во дворец и к освященным стопам. Что-то тогда Ее Величество заразы не боялась!
Теперь он бесновался и ревел, как лев в клетке, в желтовато-серых, рыцарственных стенах своего гатчинского замка. Тревожил сонные воды прудов. Клял судьбу и рвался в столицу – свернуть шею хилому майоришке, ненароком закатившемуся в царскую постель.
Не вышло. Ни только к Васильчикову, к городу Гри Гри не подпустили. Приехал тактичный Елагин, привез перечень всего, чем, увольняя, жаловали Орлова. Откупались щедро. И княжеский титул, и сервизы, и земли… От этого становилось еще горше. Неужели она думает, что золотые ложки не встанут ему поперек горла? Князь получил годичный отпуск и вынужден был покинуть столицу. По прошествии нескольких месяцев, когда костер страстей подернулся пеплом, Екатерина позволила ему вернуться на службу. Благосклонно приняла в Совете, дружески беседовала, даже приказала встречать невесту великого князя, приехавшую в Россию с матерью… Это была великая честь. Но ни честью, ни бесчестьем его не удивишь. Приелось. Потеряло вкус. И смысл.
Осталось только бесцельное блуждание по гулким залам Мраморного склепа, где если и есть человеческий голос, то только эхо его собственного.
– Братец, я подумала, может, пирогов с капустой? Там на кухне внизу была квашня… – Катюша стояла перед ним и мяла краешек синей турецкой шали. – Помните, как бывало у маменьки?
Вот, она уже была готова заплакать.
– Полно, не надо. Просто челядь еще не успела перебраться. – Он сел перед ней на корточки и начал рукавом шлафрока вытирать глаза. – Я обещаю тебе, здесь будет и тепло, и весело. Братья из армии приедут. Разгуляемся. Как встарь! – Григорий похлопал себя по карманам. – Вот ведь черт, забыл! – вытащил изящный золотой вензель императрицы, инкрустированный бриллиантами. – Ну? Кто у нас теперь фрейлина? Кое-что я еще могу, – и покосился на нее из-под изогнутой брови. – Меняю на пироги.
Глава 5
Возвращение
Возок нырял в темные ухабы. Сиротские зимние перелески то отходили на безопасное расстояние под прикрытием белых полей, то наступали на дорогу развернутым фронтом. Ни лихие разбойники, ни воровские уметы, ни даже желтые огоньки волчьих глаз не подкарауливали кибитку среди нищего на краски простора.
Ямщик мурлыкал под нос, проезжий офицер дремал, прикрыв лицо черным лисьим воротником. Его руки крепко прижимали к груди кожаный мешок, где среди прочих бумаг затерялся с виду скромный конверт – единственное, что сейчас имело для ездока ценность.
«Господин генерал, – аккуратные буквы бежали по листу ровно, словно стежки на рукоделии, – мне кажется, Вы сейчас заняты метанием бомб по Силистрии и совсем не помышляете о другой крепости, которую так долго осаждали. Она подумывает о сдаче, но где же храбрый победитель, готовый принять капитуляцию?»
Когда Потемкин прочитал это, темнота бросилась ему в глаза. Двенадцать лет прежней жизни были отсечены единым взмахом пера. Двенадцать лет безумных надежд. Сказать – засмеют, а то и почтут за сумасшедшего. Двенадцать лет служебного рвения, никем не замеченного и никому не нужного. Один росчерк, и вырванный из небытия человек повис на кончике пера, остро ощущая, что сейчас сорвется.
– Поторапливай! Слышь ты!
– Куды ж, барин? Лошади устали. Накинуть бы…
От сильного тычка в спину ямщик чуть не полетел с козел.
– Ах ты, воровская харя! Накинуть бы! – передразнил ездок. Он вспомнил, что в кошельке у него гуляет ветер, пересыпая из угла в угол рубль с полтиной, и еще больше озлился. – Самому бы кто накинул.
