– А не накинешь, так я не повезу, – не испугался мужик. – Тпру, лихоманка вас возьми!
Лошади встали. Кругом было чистое поле. Потемкин почувствовал, как холодом повело у него под сердцем. А если в ближайшем леске у ямщика ватага сообщников? Время неспокойное, на каждой дороге озоруют. Григорий взялся за рукоятку пистолета, торчавшую под тулупом из-за пояса.
Ямщик повернул к нему рябое бородатое лицо.
– Сброшу в поле. Добирайся, как знаешь.
– Я вот всажу тебе пулю в печенки, стервец, – пистолет уперся в бок сивого зипуна. – Езжай, кому сказано!
Мужик с досадой тронул вожжи.
– Ничего, и на вас управа найдется, – бубнил он. – Государь-то, слышь, недалече.
– Какой государь? – не понял Потемкин.
– Да известно какой. Петр Федорович.
«Осмелели, сволочи. Даже здесь, за сто верст от Самозванца. Что же там-то, на Волге?»
– Да ты, я чай, и крестишься с его именем? – зло поинтересовался ездок.
– Оно имя верное, – буркнул ямщик. – Надёжа значит есть.
– Ты белены объелся? Не знаешь, что император – покойник?
– Враки все! Вредная каверза Орловых да блудной бабы, царской жонки-изменницы. Она-то, слышь, из немецких сама. А они там мужиков меняют на день по пять раз. Потому вера у них такая. Вот те крест.
– Заткнись, умник, – буркнул седок. – У своей жены считай.
«Завалить бы его сейчас в снег да рожей об острый наст, чтобы знал, о ком болтает!» Потемкин болезненно поморщился.
– У нее их дюжина перебывала, – не унимался мужик. – Ей-богу, не вру!
Кровь ударила ездоку в лицо. Он потянул белый шарф и глотнул воздуха. Стыд-то какой, когда последний ямщик, когда провшивленная солдатня обсуждает ее хахалей, а обозные бабы равняют с собой!
Письмо Като давило ему на сердце.
– На ней креста нет, ведьмино племя…
– Что, собака? – захрипел Григорий, схватив сзади ямщика за шею. Он повалил его в сани и начал, как железными клещами, сжимать заросшее, колючее горло.
Лошади понесли. Мужик вырвался, кубарем слетел с саней и, хромая, побежал прочь по полю, на ходу посылая проклятья бешенному барину.
Кони встали. Злоба мало-помалу улеглась. Потемкин сидел, не шевелясь и глядя прямо перед собой. Пощады, люди, пощады! Сколько можно тыкать ему в лицо ее похождениями? Будто они знают, куда он едет.
Григорий засунул руку за пазуху, проверить, не выпало ли письмо. Нет, на месте. Черт его несет в столицу? На новые унижения?
Граф Никита Иванович Панин – очень веселый и ребячливый человек – имел одно презабавное обыкновение. Каждый понедельник в восьмом часу вечера он прокрадывался в холодную галерею первого этажа, ведшую от Кабинета Ее Величества к парадным сеням, и застывал там на часах в простенке между окнами. Пузатые китайские вазы служили ему укрытием. Мраморные нимфы стыдливо прикрывали от него ладошками свои прелести. Граф был выше этого. Согнувшись в три погибели, затаив дыхание и сняв башмаки, он караулил свою жертву.
В первый день седмицы один из статс-секретарей господин Козицкий задерживался позднее других, чтобы разобрать челобитные на высочайшее имя. Он был пуглив и нервен, методичность в работе помогала ему справиться с природной робостью. Однажды, наскочив на секретаря в плохо освещенной анфиладе, граф открыл его тайну: тот смертельно боялся темноты.
С тех пор каждый понедельник Панин поджидал Козицкого в засаде, заранее хихикая и предвкушая потеху. Длинные, французские часы времен регентства Филиппа Орлеанского били восемь. В дальнем конце галереи опасливо скрипела дверь. И под окутанные мраком своды вступал человечек с папками в руках. Он озирался по сторонам, втягивал голову в плечи, таращил подслеповатые совиные глазки. Ни одна свеча не горела в проклятом коридоре. С правой руки над Козицким нависали окна, как огромные черные полыньи, готовые поглотить самоубийцу. Он знал, что где-то здесь, всякий раз в другом месте, его подкарауливает неотвязный граф.
Вот уже пройдено полпути, вот уже три четверти. Не иначе враг за теми креслами, что выгораживают угол у камина. Еще пара шагов и будет лестница, на нижней площадке которой – желтый волшебный фонарь с прямыми стеклами. Он сияет ярко, как звезда. Только бы добраться… Ах, вот и кресла миновал благополучно. Неужели нет сегодня графа? Неужели подействовали уговоры господина Елагина, десять раз доносившего императрице о непристойных ребячествах ее первого вельможи?
Вот и дверь. Уф, пронесло. Козицкий берется за ручку, замок едет вниз, тонкая золотая полоска света разрастается из-под створки. И в этот миг сзади на него бросается нечто страшное, огромное, черное, бесформенно… С криком: «Бу-у-у-у!!!» или «Цап-царап!!!» – Никита Иванович хватает секретаря за фалды. Несчастный роняет папки, вопит дурным голосом, несется по лестнице прочь, теряя, как золушка, туфли, и, наконец, растягивается на нижних ступенях под самым фонарем.
Триумф, полный триумф! Граф покатывается со смеху. Стоит всю неделю корпеть над бумагами, ради нескольких минут такого удовольствия!
Императрица уже собиралась отходить ко сну, когда явился Елагин. Он имел право входить без доклада, но пользовался им крайне редко.
– Какие новости? – Екатерина тревожно подняла брови.
– Граф Панин послал за братом в Москву.
Государыня и статс-секретарь обменялись понимающими взглядами. Оба не любили Никиту Ивановича и опасались его интриг в пользу Павла. Сторонники наследника сжимали вокруг Екатерины кольцо.
– Дышать нечем! – вспылила она. – Вообрази, Перфильич, когда на меня в собственной кровати смотрит панинский шпион!
Елагин деликатно промолчал.
– Видимо, вице-канцлер уверен, что вместо Кара будет назначен его брат.
– Это мы еще посмотрим. – Императрица поджала губы. – Пригласи-ка завтра к обеду генерал-аншефа Бибикова.
«Круты повороты», – про себя хмыкнул секретарь.
К Александру Ильичу Бибикову Екатерина всегда относилась с доверием. Даже назначила его маршалом Уложенной комиссии. Он сам все испортил. Поехал инспектировать, как живется в Холмогорах Брауншвейгскому семейству, да влюбился в одну из принцесс-арестанток, сестру несчастного Иоанна Антоновича. Даже просил разрешения расторгнуть первый брак и венчаться. Императрица ответила отказом. Бибиков закусил удила и теперь при всяком удобном случае ругал правительство.
– Осмелюсь доложить, что сей господин поносит ваше имя.
– От нужного человека можно и потерпеть, – отрезала Екатерина. – Он верен, интриг не затевает. А что в сердцах сказал, так тут, кто без греха? Любовь – дело такое, – она вздохнула. – Ладно, Перфилич, пошел проч. Спать хочу.
Панин пил кофе из голубой чашки и никак не мог понять, почему оно пригарчивает? В белых все было благополучно. Наконец, он решил, что голубое – не его цвет, и взялся за газету. Но и она горчила ложью. В ней ничего не говорилось о событиях на Волге. Впрочем, Никита Иванович для того и читал «Ведомости», чтобы отвлечься от реалий.
