Потемкин молча ожидал, пока поток сестриных ласк и вопросов иссякнет. Потом заверил, что ее драгоценное чадо, капитан Александр Самойлов, жив-здоров и получил Георгия четвертой степени, что сам он прибыл с докладом на высочайшее имя, что остановиться намерен у нее, а сколько пробудет – неведомо.
Пока брат мылся, Марья собрала на стол. Потемкина чуть не замутило от домашнего изобилия. Его луженый армейский желудок взывал к жизни и жаждал насладиться медовым липцем, истомившимся в печи белужьим боком, расстегаями с зайчатиной, да мало ли еще чем, придуманным сестрой для его удовольствия.
– Кушай, Гриц. Сметанку попробуй. На Калинкином брали у чухонцев. Дорогущая. Не то что наша, чижевская. Разбавляют они ее, что ли? Разве это густота? Ложка совсем не стоит, все на сторону валится.
– Мугу, – отвечал Потемкин, уписывая за обе щеки жареные вестфальские колбаски. – Никакого вкуса.
Марья Александровна сидела рядом, пригорюнившись и положив голову на руку.
– Худющий ты. Точно тебя драли.
– У меня лихорадка была, – нехотя признался брат.
– Лихорадка? – ахнула она.
– Ничего, Маш, мы себе пузо еще наедим. Муж-то скоро со службы? Пора бы уже.
Марья только вздохнула. Гриц пристальнее вгляделся в ее лицо. Уже полная, сдобная барыня, говорившая низким грудным голосом, она мало напоминала хохотунью и плясунью, которая когда-то выходила за армейского капитана Николая Самойлова. «Хорошенькая была, спасу нет. Куда что подевалось? Вот мужик-то домой и не торопится».
Поняв, о чем он думает, Марья грустно улыбнулась.
– Так ведь и ты, братец, не молодеешь. Хоть и младше меня, да уж не мальчик. Все колобродишь. Ни семьи, ни детей. Мать бы пожалел. Не стыдно? Тридцать пять лет. Коту под хвост. Где она, твоя ненаглядная? Мужиков через день меняет. Погубил ты себя через нее.
Григорий отвернулся. «Что у них дел своих нет? В чужие лезут! Сколько можно мне глаза колоть? Ведь знает, что больно слышать, а не смолчит. Пожалеет, а не смолчит».
– У нее нынче Васильчиков, чернявый такой…
Гриц грохнул кулаком по столу, вскочил и, даже не взглянув на сестру, вышел в другую комнату. Письмо, лежавшее на груди, вновь жгло его.
К вечеру они помирились. Печальный Потемкин сидел на кровати в длинной белой рубахе и качал туфлей, гадая: упадет, не упадет? Марья, мягко обнимая брата за плечи и ласкаясь, как в детстве, накручивала на пальцы его русые с сильным золотым отливом волосы.
Он всегда был ее кумиром, исполняя то, что ей могло только пригрезиться в самом смелом святочном сне.
– Прости меня, Гриц.
– Да ладно, чего там.
Брат рассказал ей про письмо. Но посмотреть не дал. Его смущала шаткость собственного положения. Одолевали сомнения, боязнь подвоха. Томили мечты самого злого свойства. Приехав на свой страх и риск, Григорий терзался неизвестностью. Его могли принять с распростертыми объятьями, а могли сделать вид, что он не ко двору. Погибая, ему даже зацепиться было не за что. «Вы забываетесь, генерал, я ничего такого вам не писала». Но писала же!
Близость исполнения желаний так взбудоражила нервы, что при первой же мысли о Като Потемкина начинало трясти. Внезапно перед ним обнажились чувства, о которых он и не подозревал. Дни, прожитые в доме у Самойловых, превратились в сплошной приступ мучительной ревности. Он ненавидел Екатерину, ненавидел всех, кто касался ее, целовал волосы и руки, что-то говорил, наверное, очень грубое, очень похабное. Как она могла? Когда был он?
Со страхом заглядывая в собственную душу, Григорий не находил там ничего, кроме усталости и глухого ожесточения. Он был мерзок сам себе.
– Я слышал у вас затруднения с деньгами? – Граф Панин нагнал молодого Разумовского у дверей в зимний сад.
Андрей вздрогнул и обернулся. Он не рассчитывал встретить здесь кого бы то ни было.
– Назначили свидание? – продолжал допытываться Никита Иванович. – Не лучшее место.
– Почему? – не понял Разумовский. Если честно, он как раз скрывался здесь от неотвязной графини Чернышевой, хорошенькой, но разгульной девицы не в его вкусе.
– Да потому, что здесь свидания назначают все, – усмехнулся вельможа, присаживаясь на край тяжелой беломраморной скамьи. – Цветочки, фонтан, попугаи по ветками прыгают, на голову гадят. Лепота.
Из-за стеклянной двери в сад на Андрея пялилась обнаружившая его-таки Чернышева. Но, видя графа, не решалась подойти. Теперь Панин был как нельзя кстати.
– Я помешал вам?
– Нет, умоляю, останьтесь.
– Так о деньгах. – Никита Иванович вытащил из кармана платок и вытер лоб. – Шестьдесят тысяч – дело поправимое.
– В обмен на что? – Разумовский насторожился.
– О, сущие пустяки. Вы же друг великокняжеской четы. Убедите Ее Высочество здраво посмотреть на вещи. Павел уже взрослый человек. Его место – на троне. Объясните ей выгоду: сейчас она командует мужем, а будет повелевать целой страной…
«Так вы и позволите Натали повелевать! – рассмеялся в душе Андрей. – Но дело выгодное».
– В опасную игру меня втягиваете, – вслух произнес он.
– Так ведь и деньги немалые. – Никита Иванович смотрел на Андрея, чуть прищурясь.
– Я могу поговорить с Ее Высочеством, – осторожно отозвался тот. – Но ничего не обещаю. И кстати, промен ассигнаций на серебро сейчас идет по сорок процентов. Так что если через банк, то сумма выйдет крупнее.
– Вы уж постарайтесь. И мы в долгу не останемся, – заверил его граф.
Глава 6
Предложение
Варшава
Кончиком старого толедского клинка, взбивая горячий грог, заезжий иностранец слушал с трактире «Виселица» афоризмы завсегдатаев:
«Хаос – колыбель Польши.
Распри соседей – лучшая защита.
Liberum veto – гарантия от тирании».
Он качал головой, прихлебывал из бокала и усмехался, скосив глаза в сторону открытой двери. Она выходила на улицу Капуцинов, по которой только что прогрохотала карета в сторону дома канцлера Литвы князя Чарторыйского. Немногочисленный эскорт скакал чуть поодаль. Это показалось посетителю странным. Он встал, бросил на залитый пивом стол несколько медяков и, не слушая протесты трактирщика, вышел на улицу. Серебром еще платить в этой дыре!
В воскресенье третьего ноября король Станислав Август нанес визит своему дяде Адаму Чарторыйскому. У старика разыгралась подагра, и в этот вечер больной разговаривал еще более желчно, чем обычно. Почтительный племянник молча принимал от канцлера Литвы поношения за связь с русскими, дурную погоду и растление нравов. Когда-то именно князя Адама прочили в новые государи, а на Стася смотрели лишь как на родственника знатного вельможи. Но судьба распорядилась иначе. Его прежней возлюбленной Катаржине понадобился свой человек на польском престоле, и она, не стесняясь ни подкупа, ни штыков, понудила Сейм избрать королем Понятовского. Петербург видел в нем послушную игрушку, чему способствовали мягкость и деликатный нрав нового государя. А также крайнее разорение его страны.
