Анна Демьяновна велела впустить. Вошел рослый детина лет за тридцать. Косая сажень в плечах, грудь широкая, как сельдяная бочка, ручищи, что твои грабли. В сенях даже стало тесно.
– Ты кто таков, мил человек? – ласково обратилась к нему хозяйка.
Гость отбил поклон.
– Иду в город с Демидовского завода. Стемнело. Позвольте у вас переночевать.
– Ночуй, – кивнула барыня. – Тебе постелят и дадут поесть. Да пьешь ли ты, брат, водку?
Незнакомец кивнул.
Анна Демьяновна сама поднесла ему домашней рябиновки. Мужик выпил залпом, крякнул и поблагодарил.
Липочка все это время пряталась за дверью. Ей страсть как любопытно было взглянуть на приблудного дядьку. Но, увидев красный лоскуток у него на лице, девочка вмиг признала своего безносого каторжника. Помертвела и закричала бы, но страх разгневать мать удержал ее от возгласа.
Мужика проводили на кухню. Налили миску щей со шматом сала и уложили на печи.
Тут только Липочка открылась няньке. Леонтьевна всплеснула руками:
– Полно, барыня, да добрый ли человек? Дитя наше не солжет. Она его запомнила.
– Молитесь, – отозвалась госпожа Яковлева. – Сама вижу, что он клейменый. Да что делать? Откажем ему в ночлеге, а он наведет на имение дружков. Одна надежда на Бога. Избавил от двухсот грабителей, неужто от одного не сбережет?
Спать Липочка не могла. Сидела в кровати, натянув одеяло до подбородка, и все поглядывала в темные ромбики слюдяного окошка. На улице было тихо. Под утро она уже задремала, когда снаружи раздались гиканье, свист и топот лошадиных копыт. Человек пятьдесят заехали разом во двор. Громко кричали и махали факелами, норовя закинуть их на крышу.
Тут только гость показал себя. В полушубке, накинутом на исподнее, он вышел на крыльцо и, вместо приветствия, громко гаркнул:
– Пошли прочь, ироды! Куды притащились?
Будь на его месте другой, ему бы не поздоровилось – снесли голову саблей, и поминай, как звали. Однако, опознав говорившего по красному лоскутку, разбойники скинули шапки и спрыгнули с коней. Вокруг послышалось почтительное: «Хлопуша! Хлопуша!»
– В этот дом ни ногой! – сурово крикнул он. – Объезжайте Богимово за версту.
Ему повиновались без ропота. Влезли снова верхом и растаяли в беловато-сером тумане, как крошки хлеба в молоке. Гость вернулся домой, залез на печь, соснул еще часок, а потом поплескал себе в лицо воды из кадки и пришел к матери прощаться.
– Я атаман, – сказал он. – Нарочно вчера забрел к тебе, чтобы оборонить вас. За всю жизнь ни от кого доброго слова не слышал. А ты и твоя дочь – люди. Прощайте. Ежели не противно, помолитесь за меня.
Анна Демьяновна покачала головой, грустно глядя в широкое лицо злодея.
– Да как же за тебя молиться, если ты сам от своего христианского имени отказался и называешься кличкой?
– Мало меня Бог миловал, – огрызнулся Хлопуша. – Вот и отказался.
Но, уже сходя с крыльца, все-таки обернулся и прошептал с заметным усилием:
– Артемием меня звали. Так помолись.
Вторая беда не сумела вломиться в дом Яковлевых, и зиму они прожили тихо, хотя вокруг полыхали деревня за деревней. Горе пришло со стороны. Петр Демьянович Собакин с малочисленной командой дворянского ополчения напоролся на полтысячи казаков. Подле дяди скакал и племянник. Пощады просить не стали. Да и не дождались бы они ее. Всех приняла одна осина. Перед смертью капитан алатырских драгун, как и положено, обличил Самозванца. Ушел он легко. Только кивнул Алеше, мол, держись.
– Я, дяденька, так хотел служить, – прошептал мальчик.
– Чудак-человек, – рассмеялся Собакин. – Мы и идем с тобой служить. Нечто на небесах гарнизонов нет?
Глава 8
Счастье
Письмо лежало на столе. Он помнил его наизусть.
«Если бы я смолоду получила мужа, которого любить могла, я бы вовек к нему не переменилась. Беда, что сердце мое и часа не хочет жить без любви».
Как сладко щемило посередине груди от этих слов!
«Покойный государь не мог иметь детей. Узнав об этом, императрица выбрала мне в пару Сергея Салтыкова. После рождения великого князя Павла Салтыкова отослали с поручением в Швецию, и больше я его не видела. По прошествии года крайней горести приехал нынешний король польский, его ухаживания утешили меня, однако и он оказался скоро выпровожен восвояси. Вскоре я повстречала князя Орлова. Он остался бы со мной до гробовой доски, если бы сам не скучал. Узнав о его неверности, я рассудила, что не могу никого держать силой. Но оскорбленное чувство заставило меня сделать опрометчивый шаг. В запальчивости я сблизилась с одним прекрасным, но скучным подданным, который не подходил мне ни по уму, ни по сердцу. Поверьте, я горько поплатилась за поспешность.
Теперь ожидаю решения вашего суда. Могу ли надеяться на прощение? Как видите, не двенадцать кавалеров, а третья доля от них. Первый поневоле, четвертый от обиды. Трех прочих, Бог видит, не от распутства, к которому никакой склонности не имею».
Господи, какой стыд обжег Потемкина, когда он дочитал это письмо до конца. Как он смел так обращаться с ней? Как мог понудить ее в подобных выражениях писать о себе? Гриц представил лицо императрицы, гладкое, без единой морщинки. Слезы срываются с ресниц на лист. Несколько букв смазано. Но вместо жалости необъяснимая, болезненная радость вспыхнула в нем. «Пусть. Узнает, каково это. Я двенадцать лет ждал!» Слишком мала казалась минутная скорбь Екатерины по сравнению с потерянными годами.
Потемкин с силой сжал плотную бумагу и отшвырнул от себя.
Там, в гостиной, терпеливо ждал его ответа Елагин. После такого письма Григорий был обязан выйти и поехать с ним. Но он подошел к столу, оторвал четверть листа и, успокоив дрожь в руках, написал:
«Да или нет? А что сверх того, то от лукавого».
Потом отправился по всему дому разыскивать сестру. Статс-секретарь в соседней комнате даже не скрипел креслом.
– Марья, где у тебя, помнишь, такое бирюзовое колечко, которое отец перед венчанием подарил маме?
– Зачем тебе? – Марья Александровна подняла голову над рукоделием.
– Посмотреть. – Потемкин еле сдерживал нетерпение.
– Возьми в шкатулке.
Григорий перевернул ларчик на стол и стал разгребать рукой, цепляясь пальцами за спутанные бусы, перстеньки, крестики и ладанки. Наконец нашел простенькое золотое кольцо с плоским зеленоватым камнем.
– Я взял, – коротко бросил он и круто развернулся, чтобы выйти.
– Гриц, что это? Как? – забеспокоилась Марья Александровна.
– Маша, я прошу! – рявкнул он.
– Не надо, братец, миленький, – поняв, кому он собирается отдать семейную реликвию, взмолилась госпожа Самойлова. – Не тронь. Матушка отца не любила. По вдовьей печали согласилась за него. Гриц, они в радости не жили! Хочешь, я на колени встану? Оставь его. Я и дочери кольца давать не хотела. Им меня обручали, бессчастное оно!
