Голицын подступил к Титищевой. Откатившись от Новосергиевска, Пугачев вернулся на пепелище и на скорую руку поправил его укрепления снегом, политым водой. Лед мигом схватился, укрыв горелые бревна блестящим панцирем.
– Господа! Нам предлагают играть в снежки! – рассмеялся генерал, нервно теребя уздечку. Он был вспыльчив и не терпел препятствий. Гордость требовала положить под Татищевой всю злодейскую орду до последнего человека. Таких ли противников бивал молодой князь в Польше под Баром?
Красив, весел и зол поскакал он на кручу, а за ним и остальные. Кони в крепких зимних подковах, не ломая ног, взметнулись на ледяную гору. Шесть пушек Самозванца не причинили им вреда. Стреляли без должного прицела, лишь бы жахнуть.
Мятежники бросились прочь. Конница преследовала их по полю, по дороге, по замерзшей реке двадцать верст кряду. Вот вам обещанные войска с юга! Вот сила регулярного оружия! Вот тризна на могиле верных долгу офицеров! Что, сыты кровушкой? По губам не течет?
Только в крепости пало до полутора тысяч. Три тысячи умудрились сдаться в плен, хотя усачи-уланы секли саблями нещадно. Победа была полная. Но честолюбивый князь рвал и метал от ярости. Он упустил Пугачева! Хотя тот был почти в руках!
Самозванец, прикрытый со всех сторон плотным заслоном из шестидесяти казаков, сумел пробиться и прискакал в Бердскую слободу. Здесь у него содержалось на особом счету тридцать лучших лошадей. Башкиры болтали, что для бегства в Персию. Побросав поводья, свита Пугачева пересела на свежих коней и ударила пятками в бока. Только их и видели. Остальной табор загомонил, задвигался, в панике собирая пожитки, хватая первое, что подворачивалось под руку, теряя женщин и детей. Вслед за Самозванцем прочь к Сакмарскому городку подалось две тысячи человек.
В Оренбурге тем временем уже начинался голод. Лошадей кормили хворостом. Жители ели мелко порубленные бычьи кожи, а куль муки продавался из-под полы за двадцать пять рублей серебром.
Осада была снята, горожане толпами повалили из ворот. Они бегом добирались до Берды, врывались в оставленные дома, хватали со столов еще теплые хлебы и с жадностью запихивали куски в рот, помогая себе грязными пальцами. Слобода ломилась от припасов. Присланные Рейнсдорпом солдаты свезли их в город и раздавали бесплатно. В солнечный апрельский денек даже нищий был сыт и пьян. «Жернов с сердца упал, – писал Бибиков жене. – Сколько седых волос прибавилось, сама увидишь. Скоро будет твой муж домой с веселой казацкой свадебки!»
Не заставили себя ждать и новые победы. В Сакмарском городке попался депутат Падуров, громко голосивший о своей неприкосновенности.
Оттепель была необычайно ранней и дружной. Уже в начале апреля вскрылся лед, и мутная вода понесла мимо берега тела погибших.
Бабка Евфросинья каждый день ходила на реку и, подгребая клюкой, подтаскивала к отмели то одного, то другого покойника.
– Не ты ль мое дитятко? Не ты ль мой Степанушка? – причитала она. – Не твои ли черные кудри вода моет? – Но, видя чужое лицо, отпускала убитого с миром и принималась за другого. – Не ты ль мой внучок? Не ты ли мой Алешенька?
Лиза к этому времени уже ходила и, как могла, помогала своей доброй хозяйке. Та ждала вестей и вся извелась, не зная, живы ли ее близкие. Часто она садилась в уголке под иконами и начинала горько плакать, от чего ее большая дряблая грудь, перетянутая фартуком, тряслась, как студень.
– Не тужите, бабушка, – жалел ее Егорка. – Мы вас с собой заберем.
Старуха гладила его черной от печной золы ладонью по волосам и качала головой.
– Нет, я уж здесь подожду. Живые ли, мертвые ли, мои за мной придут. Не оставят бабку одну помирать.
От ее слов становилось совсем жутко.
Правительственные войска заняли гнездо мятежников и похватали множество народу. Устинью Кузнецову под караулом увезли в Оренбург. Над ней смеялись, проча встречу с первой женой Самозванца, которая ныне обреталась в Казани. Только месяц и погуляла она в царицах. Всего и добыла, что козловые сапожки с ног повешенной, да лупоглазую собачку, так и не признавшую ее хозяйкой.
Осознав, что Уфа, Оренбург, Симбирск и Самара надежно защищены, Александр Ильич вздохнул спокойнее. Его уже именовали спасителем Отечества, строчили оды. Государыня готовила Андреевскую ленту и звание сенатора. Только от Панина не пришло генерал-аншефу поздравлений. Обиженный за брата, граф остро ревновал Бибикова к славе. Но была и другая причина: сторонники великого князя не считали командующего своим.
Пару лет назад вышел пренеприятный случай. Брат Александра Ильича беседовал с царевичем Павлом о скорости передвижения войск.
– А за какое время ваш полк мог бы по тревоге явиться в Гатчину? – осведомился наследник.
– Часа за три, – отвечал офицер.
На другой день Бибиков узнал, что подписан приказ об отстранении его брата от командования. Не долго думая, Александр Ильич кинулся к государыне и попытался защитить простака.
– Удобно ли сидеть между двумя стульями? – спросил он. – Так и нам, честным людям, между вами и вашим сыном находиться невозможно. Решите раз и навсегда, кто у нас государь. И не морочте подданным голову.
Этот прямой разговор отчего-то пришелся Екатерине по сердцу.
– Я ваш государь, – успокоила она Бибикова. – Брату вашему полк оставляю, но с условием, что в случае тревоги и он, и вы пойдете в Петербург, а не в Гатчину.
Намек был ясен. Бибиков поклонился и принял ее условия. С тех пор для партии великого князя он был потерян. Ни его возвышения, ни слишком быстрого подавления мятежа Никита Иванович не хотел.
Из столицы в Оренбург поскакал неприметный чиновник Коллегии иностранных дел. Вез он государственные бумаги, а вместе с ними и кое-что для капитана Пулавского, молодого поляка из пленных конфедератов, сосланных в дальние крепости.
Здесь ляхи встретили бунт, многие желали примкнуть к мятежникам, но осознав, что по другую сторону стены быдло, решили защищаться. Они требовали то оружия, то вылазок, то возвращения себе офицерских чинов, права командовать войсками и вешать хлопов. Словом, вели себя несносно. Только Бибиков и сумел их приструнить. Исполнительный немец Рейнсдорп не знал, куда деваться от гонора собственных заключенных.
Лишь несколько человек, а среди них и Пулавский, как наиболее сведущие в военном деле, были отобраны командующим для участия в рейдах. И то в качестве рядовых кавалеристов. Поляки оскорбились, но служить пошли: все веселее, чем в крепости. Пулавский даже завоевал доверие Александра Ильича и часто оставался при нем.
Найдя конфедерата в Оренбурге, скромный вестовой графа Панина напрямую спросил:
– Хотите домой?
Поляк сглотнул. Его срок долог. Не скостят ли за теперешние подвиги?
– Не надейтесь, – охладил Пулавского посыльный. – Государыня не благоволит ляхам, прощать никого не намерена. Однако лично для вас могут сделать исключение. – Чиновник поставил на стол флакон с мутноватой жидкостью и заверил: – Господин Панин устроит ваше освобождение. Но это, – он щелкнул пальцами по флакону, – не должно пропасть втуне. Вы же часто бываете у командующего. Найдите случай.
