Женщина, сморкаясь, покачала головой.
– Куда. Окрестить не успели. Хорошенький, как ангел. Волосики золотые.
– Вот вы советская женщина, а туда же, – мягко упрекнул Зайцев. – «Окрестить», «ангел». Сколько вашему малышу?
– Петровым постом родился.
Самойлов хмыкнул:
– Вы бы эти поповские штучки бросили, гражданка.
Зайцев прикинул: возраст подходящий.
Как знать, подумал Зайцев: для кого-то беременность была жизненной катастрофой, а кто-то тщетно мечтал о ребенке. Перепробовал врачей, попов, ворожей и знахарей. И тут – случай. Хорошенький белокурый младенец. Просто вынуть из коляски прямо в одеяльце. Международный проспект, движение оживленное. В трамвай – и ходу. Кто заподозрит неладное в гражданке с плачущим свертком?
Тем не менее Самойлов поехал с Герасимовой в клинику Отта, где найденыша лечили от пневмонии.
Максим горький, закусив за щекой язык, тщательно выводил карандашом заявление.
Зайцев смотрел в окно. Ему жаль было и эту комсомолку Шапкину. На танцах, на гулянье в парке, на садовой скамейке случилась, поди, короткая комсомольская любовь. Кавалера ищи теперь свищи. А одна с младенцем не много же сможешь. Зайцев знал наперед, как будет запираться комсомолка Шапкина: упала, тяжелое подняла, надорвалась. И как потом расколется, рыдая и сморкаясь. Ну выгонят ее из комсомола, ну уволят – кому от этого легче? Что это за социалистическая справедливость?
– Дописал, – подал голос горький.
Зайцев быстро пробежал глазами безграмотные каракули.
– Непременно разберемся, гражданин, – Зайцев быстро сверился с листком, затем тщательно сложил его, – Сапожников. Все факты тщательно проверим. И за содействие следствию – благодарим.
– Соседи другие подтвердят. Сперва с пузом ходила. А потом – раз! – и пуза нет, – продолжал лепетать Сапожников, оборачиваясь, как усердный, но глуповатый пес на охотника. Как все тираны рабочих общежитий и коммуналок, он стелился перед начальством.
Зайцев распахнул перед ним дверь приемной. И на него тут же хлынуло гулкое рокотание множества голосов. Молодые, не очень, старухи и с виду студентки, бледные и напудренные, опрятно одетые, неказистые, работницы в косынках, конторские служащие в шестимесячной завивке – приемная была полна женщин.
При виде Зайцева они дружно умолкли. И как по команде уставились на следователя – каждая с отчаянным вопросом в глазах. Их душераздирающая надежда неслась на Зайцева, как океанская волна.
2
На длинном столе под стосвечовыми лампами лежали собранные улики.
В мертвом человеке есть такое, что отвлекает даже опытного следователя. Зайцев знал себя: чтобы по-настоящему увидеть место преступления, ему надо было смотреть на фотографии, на одежду убитых, выпустившую из себя мертвое тело, опавшую, плоскую.
Оранжевая рубаха американского коммуниста пылала осенним пожаром. Крачкин чуть не носом по ней водил.
Зайцев чувствовал: оба они, как юные застенчивые влюбленные избегают случайных прикосновений, избегали говорить о ночном визите в Смольный.
– Странные наряды, – сказал Зайцев вслух. – Ты что, Крачкин, думаешь?
– Ты помнишь притон на Кронверкском? – вопросом ответил на вопрос тот. – Полагаю, мы ступили в область половых извращений.
Зайцев видел, что Крачкин хотел добавить еще кое-что, но сдержался.
– А Мартынов уже приехал с Каменноостровского?
Коммунист Ньютон был прописан там в двухкомнатной квартирке. Отдельная квартира показалась бы немыслимой роскошью большинству ленинградцев. Зайцев тотчас об этом пожалел: от глаз соседей по коммуналке американец уж точно бы не спрятал свою личную жизнь. Отдельная квартира не обещала свидетелей. Но зато обещала улики: за своими дверями счастливые обладатели отдельной жилплощади чувствовали себя в безопасности и бросали где попало то, что нервно перепрятывали от чужих глаз обитатели коммуналок.
Крачкин помотал головой.
– Интересно, – промолвил Зайцев. – Если ты прав, Мартынов нам расскажет.
– Я не настаиваю, что прав. Просто предлагаю трактовку событий, – уточнил Крачкин, как будто спохватившись.
Зайцева это задело на миг. Но затем его внимание привлекло длинное массивное ожерелье.
– Это что еще за златая цепь на дубе том? – пробормотал он, взяв снимки с места преступления и быстро шлепая на стол ненужные.
Зайцев сверился с фотографией. Но и так помнил: ожерелье было на блондинке, тело было прислонено к кустам так, что казалось, будто женщина стоит и глядит на старуху, Ньютона, младенца. Оно охватывало тело женщины почти как портупея.
– Материал везде очень качественный. Шелк, батист, – подсказал Крачкин. – Все чистое. Понюхай.
– Бывшие нэпманы?
Зайцев тоже наклонился над столом. Тяжелый душный запах.
– Что это?
– Какое-то ароматическое масло.
Ожерелье подле этой одежды выглядело грубо, аляповато.
– Это ведь не металл. – Зайцев показал ему на ожерелье.
– А ты что, золото найти ожидал? – с едва заметной иронией вскинул бровь Крачкин. – Эдакую цепь по нынешним временам давно бы в ломбард снесли. От греха подальше. У честного советского человека таких побрякушек водиться не может.
– Нет, ты возьми ее в руку: это не медь, не позолота, не латунь.
Крачкин осторожно взвесил в руке цепь через платок. Хотя на отпечатки все давно уже проверили, инстинкт следователя был непобедим.
Крачкин помолчал, то ли раздумывая, то ли вовсе не желая говорить.
Но ее бутафорская легкость говорила сама за себя.
Зайцев снял трубку.
– Соедините меня с театром. С каким? – он повернулся к Крачкину. – Одну минуточку, – и прикрыл трубку ладонью. – Где сейчас идут пьесы на историческом материале?
Пауза затянулась.
– Черт возьми, Крачкин, некультурное мы впечатление создаем о нашей милиции, – недовольно пробормотал Зайцев.
– Когда тут по театрам еще бегать, – проворчал Крачкин.
– Перезвоним, – сказал в трубку Зайцев и нажал рычаг. Набрал номер.
– Серафимов? Нет, это успеется, закончи. А потом составь список театров. Возьми фотокарточку вещицы одной, Крачкин тебя сориентирует, и дуй на «Форде». Может, опознает кто реквизит свой.
Роскошная золотая цепь с каменьями была бутафорской.
3
Щедро выданные товарищем Кировым «Форды» разъехались по заданиям. Из обшарпанного, но все-таки помпезного центра города на заводскую Выборгскую сторону Зайцев поехал на трамвае. Вагон то бежал, тренькая, то полз, скрежеща колесами: путь был не близкий. Зайцев хорошо понимал недовольство рабочих. Советская власть решила воздать всем поровну и переселила их в барские квартиры в центре, запихнув по семье в каждую комнату. С бывшими буржуями наравне. Вот только телепаться на работу каждый день приходилось теперь через весь город, а вставать – в ночи. С бранью и проклятиями трамваи брали штурмом.
