Полон он был и сейчас. Зайцев сперва повис на подножке, потом ввинтился внутрь. Пахло дегтем, немытым телом, влажной шерстью. Пассажиры заводили вялые перебранки, но, гавкнув раз-другой, умолкали. На желтовато-серых лицах была написана усталость. Даже недавние деревенские жители, которых массово переманил город или силой перевело на заводы начальство, быстро обрели нездоровый местный окрас. Уже и не понять, кто местный, кто приезжий. «У, вылупился, черт, – сердито процедила какая-то баба. – Сглазит ишшо».
Зайцев отвел взгляд и по примеру Крачкина попробовал смотреть в окно. Небо над Невой тоже было желтовато-серым. Вода напоминала мятый свинец. На другом берегу высились кирпичные трубы. Низко висел дым. Он постепенно переходил в тяжелые низкие питерские облака. Выборгская сторона была рабочей окраиной: Балтийский завод, резиновый «Красный треугольник». Американец Ньютон служил на бывшем заводе Нобеля – «Русском дизеле».
Едва трамвай перевалил по мосту через Неву, Зайцев начал медленно вывинчиваться ближе к дверям; проклятия пассажиров стлались за ним, как шипящий кильватерный след. И спрыгнул у красной, будто каленой и прокопченной, громады. Зайцев задрал голову. Безо всяких украшений кирпичное здание завода было по-своему импозантным. Оно говорило о силе.
У проходной переступала на каблучках-копытцах девушка в секретарской блузке с галстучком. Обеими руками она обнимала себя за плечи. Красный носик и красная помада на губах равно бросались в глаза. Увидев Зайцева, она нерешительно подняла руку: махнуть или нет?
– Это вы из милиции? – неуверенно спросила она.
Видимо, следователь угрозыска рисовался ей персонажем книжечек из пинкертоновской серии в мягкой обложке. Зайцев в своей кепке и обдерганном старом пальто мало чем отличался от рабочих «Дизеля». «Ботинками разве», – подумал он, проследив за взглядом девицы.
– Вы бы внутри подождали, – мягко сказал он. – Зачем же мерзнуть на улице.
Он видел, как девушка в мгновение ока произвела сложные тонкие вычисления, позволяющие ленинградкам занести любого представителя мужского пола в одну из категорий, высшей из которых была «женихи». И по взгляду секретарши понял, что он в нее не попал. Просто никак не мог попасть. Как не может инфузория быть отнесена в раздел крупных хищников или хотя бы дойных парнокопытных.
Он почти пожалел, что швырнул в окно дородное пальто с гэпэушного плеча. То, что он купил на толкучке, было явно пролетарской породы.
– У нас директор строгий, – сухо сказала секретарша.
На проходной был часовой. Зайцева это не удивило: «Русский дизель» работал над оборонными заказами. Дежурный, тщательно сличив милицейское удостоверение с физиономией Зайцева, принялся выписывать пропуск. Он важно клевал ручкой в чернильнице и поглядывал на Зайцева через каждое слово, будто опасаясь, что тот может внезапно переменить облик. Оборонный профиль явно усиливал нервозность здешних обитателей.
Только секретарша скучающе плавала взглядом по сторонам.
С пропуском в кармане Зайцев был переведен в кабинет директора.
Сначала ему показалось, что в просторном кабинете заседают сразу три человека. Впрочем, третьим оказался огромный Ленин: на портрете вождь сидел за столом вровень со столами двух других. Но эти двое были из плоти и крови. Один – с совершенно пролетарской рожей. При виде нее Зайцев вспомнил знаменитый плакат «Папа, не пей». Глаза у него были ушлые. Привстав, он быстро сказал что-то политически выдержанное. По его хитрым глазам было ясно, что он сказанному ни на грош не верит. Это был так называемый красный директор.
– Леночка, спасибо, – кивнул он секретарше.
Второй человек, лет сорока на вид, сиял гладко выбритым черепом. Недостаток волос на макушке компенсировали четкие черные брови и густые усы.
– Фирсов, – негромко представился он. Из рукава показался ослепительный белый манжет, когда Фирсов протянул руку. – Афанасий Осипович.
Яркие карие глаза выдавали уроженца южных губерний. В глазах жарко блеснул ум. Это был директор настоящий, как бы там ни называлась его должность в действительности.
Костюм у него был английский.
– Зайцев.
Они пожали друг другу руки. Рука Фирсова была мягкой, интеллигентской. Одной этой руки с ее белым манжетом Зайцеву было достаточно, чтобы достроить биографию Фирсова: богатая русская купеческая семья, университет за границей, инженерная карьера, после революции остался служить стране. Не попал под красный террор только потому, что гиганты вроде «Русского дизеля» одной классовой сознательностью не управляются. Фирсова сохранили при драконе, с которым новые правители не умели сладить. А красного директора выдвинули из местных митинговых крикунов.
Красный директор одернул пиджак. Под пиджаком была косоворотка.
– У нас политинформация в цеху, – сказал хитроватый мужик. – Рад бы вам помочь, да занят. Дела, дела. Не присесть. Вот Афанасий Осипович на вопросы ответит. Потеря товарища Ньютона потрясла наши сердца. Капитализм дотянулся своей лапой в самое сердце Ленинграда и нанес удар.
Но тут красный директор спохватился, не перехлестывает ли. Осторожная мужицкая смекалка подсказала ему: еще не известно, чего тут рыщет этот мильтон, да и что там натворил этот американец, прежде чем отбросил коньки. «На черта с иностранцем связались», – так и пронеслось у него на лице. И выкатился из кабинета.
– Я вас слушаю, товарищ Зайцев, – Фирсов сцепил руки на столе. – Присаживайтесь. Может, чаю?
– Не буду отнимать ваше время.
– Спасибо, – честно сказал Фирсов. По-видимому, он был вполне уверен, что без него здесь не обойдутся: держался внушительно. Не так, как другие представители отживших классов, которые не успели сбежать в эмиграцию или напрасно понадеялись, что заваруха 1917 года ненадолго. А теперь были лишены всяких прав: «лишенцы». Они норовили закатиться в какую-нибудь щель, стать невидимыми и неслышными. Фирсов подобных забот не знал. Он был видным и слышным. Он чувствовал себя под защитой своего образования, опыта, знаний. А может, и покровителей на самом партийном верху.
– Товарищ Фирсов, и вы мое время тоже не отнимайте, сделайте милость. Расскажите мне про Ньютона.
И Зайцев встал со стула. Принялся задумчиво мерять шагами кабинет, оглядывая шкафы, задерживаясь у портретов и плакатов. Глядя в окно. Обычных начальников такая смена мизансцены всегда выбивала из себя. На это Зайцев и рассчитывал.
– Пожалуйста. Что вас интересует? – спросил его в спину Фирсов.
– На заводе его любили?
Инженер подумал, глядя на собственные руки.
– Его НЕ не любили, – ответил он. – Рабочим нравилось, что он черный. Он улыбался. Был любознателен, добродушен. Старался освоить русский, – Фирсов помолчал, подбирая выражение. – Это тоже забавляло. К нему были очень снисходительны, – добавил он, провожая Зайцева взглядом.
– Над чем он работал? – спросил Зайцев у окна. А потом сел на подоконник.
