Ситуации, как назвала это Аманда Грин, продолжились и в Ленинграде. Пошли сигналы по партийной линии. Предубеждения белых американцев стали расползаться по студенческому коллективу, как это дипломатично назвал Самойлов. Советские студенты – вчерашние дети рабочих – оказались более восприимчивы к дремучим идеям, чем к прогрессивным. И в конце концов вмешалось отделение Интернационала. Оно, однако, продолжало смотреть на рабочий класс идиллически – как на источник прогресса, а не предрассудков. Да и кто бы позволил смотреть не идиллически? Кто бы рискнул?
Со студентами провели мягкую беседу – ознакомили с положением чернокожих в Североамериканских штатах.
Четверых американцев от греха подальше перевели в Москву.
А Ньютона засунули на «Русский дизель». Чем только ухудшили дело. Аманда училась в университете, Ньютон там только числился. Ситуации загасили. Но они теперь тлели на глубине, как тлеет ленинградский торф. Чтобы однажды прорваться на поверхность пламенем пожара.
Зайцев понял, что Аманда Грин рассказала Самойлову не все.
Или она просто не все знала?
– Вот что, – сказал Зайцев. – Самойлов, собирайся в Москву.
– А я при чем?
– Как это ты при чем? Раз ты эту линию разрабатываешь, ты и поговори с остальными американцами.
Зазвонил телефон.
– Ну? – рассердился в трубку Зайцев.
Коптельцев.
– Вас где носит? Почему только Мартынов здесь?
– О, черт, – сказал Зайцев.
– О, черт. О, черт. О, черт, – отозвались Крачкин, Серафимов и Самойлов.
– Уже идем, – пообещал в трубку Зайцев.
2
Первое, что увидел Зайцев, войдя в кабинет Коптельцева, был зад. Мосластый зад, обтянутый юбкой цвета взбесившейся фуксии. Женщина была одета одновременно бедно и вульгарно. Она перегнулась над столом.
Коптельцев и Мартынов стояли у стола и наклоняли лица туда, куда показывала женщина.
– Вы чего? Начали уже? – спросил из-за спины Зайцева Самойлов.
Женщина выпрямилась, обернулась. Это была агент Савина. Она и была той «проституткой», которую, по словам дежурного, привели. Савина работала под прикрытием: была внедрена на Лиговку. Поговорить с ней, не разбивая легенду, можно было одним-единственным способом: арестовав ее. Задержание прошло весьма правдоподобно. Левый рукав жакета зиял свежей прорехой. Левый глаз Савиной начал опухать.
Зайцев поздоровался. Она только кивнула и снова наклонилась к столу, выпятив зад.
Зайцев подошел. На столе лежала карта города. Обе руки Савиной, как две каракатицы, унизанные дешевенькими колечками, лежали на ней. За столом сидел сам Коптельцев.
Карандашом он отметил место, куда Савина уперлась пальцем. Ноготь на пальце был грязным.
– Еще здесь. Здесь. И здесь, – быстро показывала она.
Палец водил по карте, словно спиритическая стрелка:
– Здесь. Еще здесь. Здесь.
– Моховая? – переспросил Коптельцев, вытягивая жирную короткую шею.
– Пестеля.
– Ясно, – Коптельцев быстро отмечал себе на листке бумаги. – По четверо на каждую точку? Что думаешь?
Савина покачала головой.
– Сюда если только, – она постучала грязным ногтем где-то возле Невского, то бишь 25 Октября. – Тут народ интеллигентный ошивается. Двое перекрывают черный и парадный. Двое трясут. Они сразу лапки поднимут – и бери их тепленькими. Тут четверыми обойдешься. А здесь, – перевела она грязный палец через Неву на Выборгскую сторону, – дюжину надо, не меньше. Тут рабочие. Молодняк в основном. Тут сразу мордобой начнется.
Зайцев понял, что речь идет о подпольных борделях.
Операция была общегородской. Да, на дело об убийстве на Елагином, как и обещал товарищ Киров, бросали все ресурсы.
Три убитые женщины, предположительно паразитки трудового фронта, до сих пор не были опознаны.
– Слушайте, а не быстрее будет всех этих шлюх по отдельности перетягать на разговор? – спросил над картой Зайцев.
– Шлюх? – усмехнулась Савина. Зайцев ожидал длинной и яркой непечатной тирады – виртуозный мат агента Савиной был в числе ее прочих профессиональных доблестей.
– Проститутки, товарищ Зайцев, искоренены в Ленинграде, – строго произнесла она, как будто читая по листу на часе политинформации.
«И она тоже», – внутренне поморщился Зайцев. Агент Савина была доставлена в угрозыск не более часа назад, а уже вела себя так, как все. Ее уже просветили. И она уже провела между собой и Зайцевым непроходимую линию.
С быстротой, которая стоила жизни в ее деле, Савина прочла по лицу Зайцева – или просто догадалась, о чем он мог сейчас подумать. Брови ее чуть смягчились.
– Дело в том, – обычным, своим человеческим тоном заговорила она, – что проституция в обычном понимании действительно почти исчезла. Или полностью взята под контроль. Но есть и проститутки, так сказать, замаскировавшиеся. Днем это обычные работницы, служащие, домохозяйки. А вне работы, так сказать, предаются нетрудовому заработку. Ни татуировок. Ни кликух. Увидишь – никогда не скажешь.
– Сечешь теперь, Зайцев? – торжествующе подмигнул Мартынов.
– Похоже, наши девушки, – произнес Крачкин.
– Да, возможно. Похоже, – согласился Зайцев, глядя на многочисленные крестики, нанесенные Коптельцевым на карту.
Их было много. Удушающе много.
Карта города походила на схему кладбища.
Зайцев вспомнил: профилакторий с Подьяческой перевели в Лодейное Поле. Подальше от Ленинграда. И превратили в колонию строгого режима. И это новое веяние женщины распознали сразу. И приспособились к нему с чудовищной быстротой. Пока он, Зайцев, сидел в камере на Шпалерной, картина в городе полностью поменялась. Да, можно было сказать, что проституцию искоренили. Теперь она не пускала корни. Она расползалась вширь и по поверхности. Из притонов на Лиговке и вокруг Сенной – по обычным квартирам, комнатам, пристройкам. Масштаб операции впечатлял. Количество задействованных милиционеров тоже.
О цели операции рядовым ее участникам решено было не говорить. Убийство на Елагином не попало в газеты. Со всех свидетелей брали подписку о неразглашении. Была надежда, что в городе о нем так никто толком и не узнает.
Слухов, сплетен, паники – а в перспективе нехорошей славы своего детища, парка трудящихся, – товарищ Киров боялся больше всего. Зайцев его прекрасно понимал: в Ленинграде дурная репутация застаивалась. Если бы Елагин раз прослыл диким полем, он им бы вскоре и стал, притягивая, как магнитом, всякую шваль, хулиганье, подонков общества, а не пролетарских мамаш с колясками и улыбчивых трудящихся.
Коптельцев водил глазами по крестикам.
