– Не знаю когда. Не помню, – раздраженно ответил Фирсов.
– Как это не помнишь? – встрял Самойлов.
– А так. Я не придал этому важности. «Когда». Он на завод прибыл. На работу поступил. Вернее, был направлен. Тогда и познакомились. В документах все есть. В отделе кадров. Мне это помнить ни к чему.
Зайцев видел, что Крачкин вынул изо рта папиросу и теперь мусолил ее в пальцах. Он внимательно смотрел на Фирсова. Зайцев испытующе глянул на старого следователя: тот явно был поглощен своим ходом мыслей. «Penny for your thoughts», – вдруг громко сказал в голове у Зайцева давний, знакомый, забытый, внезапный голос. Зайцев отвернулся от Крачкина, заставил себя снова перевести взгляд на Фирсова.
– Ты, может, и женщин остальных не помнишь? – не выдержал Коптельцев.
Зайцеву захотелось шарахнуть его по голове пепельницей. Затолкать в рот ему бумагу.
Поздно. Он это понял.
Фирсов это понял. Зайцев словно видел, как опытный ум инженера быстро пересчитал новую комбинацию.
Фирсов кивнул.
– Не помню. Я не помню, как убивал женщин. Все было как в дыму. В тумане.
По всем в комнате словно пробежала волна.
Внутри у Зайцева кольнуло.
– Убил. Вот и все.
– Так, – протянул Коптельцев. Его большое пухлое лицо покрылось испариной.
В мгновение ока Фирсов из подозреваемого стал обвиняемым.
Допрос пополз по всем формальным правилам. Коптельцев уже прочно перехватил инициативу допроса, сам вел, задавал вопросы. Фирсов отвечал. Шуршал карандаш.
Фирсов говорил, говорил, говорил. Закруглял и выравнивал ветвистые фразы, в которых ясно слышались и запятые, и тире, и двоеточия, и точки с запятой, от которых у всех появилось чувство, что голову набивают песком.
– Поконкретнее, гражданин Фирсов, – не выдержал Коптельцев.
Фирсов вскинул на него темные глаза. Кивнул. И опять полилась цементная масса слов.
Он говорил охотно и много, но при этом у Зайцева было чувство, что Фирсов плетет словеса и сам же угрем скользит между ячеек собственной сети.
Зайцев смотрел во все глаза на Крачкина. Но тот молчал, теребя папиросу. Фирсов рассказывал о своих взаимоотношениях с американским коммунистом, о похождениях чернокожего, о своих визитах к проституткам, о пьяной ссоре, но с каждым словом крепло у Зайцева чувство, что все происходящее каким-то непоправимым образом неправильно. Чем больше Фирсов говорил, чем глубже заталкивал сам себя в это кровавое дело, тем меньше Зайцев ему верил. И тем охотнее кивал Коптельцев.
– Но почему? Почему? – нетерпеливо перебил он Фирсова.
– Он, негр этот ваш, попытался наброситься на меня. Сексуально.
В комнате словно застыло время. Даже папиросный дым, казалось, перестал подниматься от окурков в пепельнице.
– В каком смысле? – проговорил в тишине Коптельцев.
– В извращенном, – отчеканил Фирсов, прямо глядя на начальника угрозыска.
Папироса сломалась в пальцах Крачкина.
– Это тоже описать в деталях? – поинтересовался Фирсов.
Коптельцев хмыкнул:
– Не нужно.
5
Фирсова отвели в камеру. Скоропись протокола отправили в машинописное бюро.
С того самого момента, как Фирсов упомянул «проституток», Зайцев знал совершенно точно, не по собственному чутью, а по факту: он знал, что подозреваемый врал. По всему выходило, что Фирсов во что бы то ни стало хотел, чтобы его арестовал ленинградский угрозыск. Вот только зачем?
Коптельцев и Крачкин тихо разговаривали у стола. Зайцев не стал подходить ближе.
– Выгораживает он кого-то. Как пить дать, – расслышал он слова Крачкина. Ответ Коптельцева было не разобрать.
– Мы не можем его арестовать, – не выдержал Зайцев.
Коптельцев вдруг посмотрел мимо него.
– Ведь свистит он все.
– Свистит, чтобы на себя несколько убийств повесить? Интересная у тебя теория, – холодно ответил Коптельцев.
– Он просто нам бошки дурит. Время тянет.
– Допустим. Тянет. Чтобы что?
– Мы не можем его арестовать, – повторил Зайцев.
– Очень даже можем, – заметил Крачкин. – Признание налицо.
Протокол своего допроса Фирсов подмахнул не читая.
– Но улики не подтверждают, что…
– Они и не опровергают.
Это была правда. Улик у них попросту не было. Ни отпечатков пальцев, ни волосков, ни конвертов с адресом, ни записок. Ничего. Только груда слов, наваленная Фирсовым.
Зайцев хотел было сказать, что о «проститутках» на Елагином Фирсов узнал, собственно, от него, Зайцева. Во время их первого разговора в кабинете, на заводе.
Но не стал.
6
Дождь лил с таким видом, будто говорил: «Вы думаете, я перестану? Я не перестану». С Невы пронизывало. От дождя огни на улицах казались косматыми.
Зайцев шел сам не зная куда. Не обращая внимания на то, что дождь вымочил его насквозь. С кепки капало. Он мысленно пытался составить предстоящий разговор с Кишкиным. Ничего не выходило. Потому что он думал о черной пропасти, которую сам Кишкин, похоже, пытался засыпать чем только мог: ветчиной и ботинками, новенькими шмотками и авто, театральными билетами, икрой из «Елисеевского» и коробками с едой из распределителя ГПУ, комнатами на выбор (когда больше ни у кого в Москве выбора не было). Вон даже жену туда нахлобучил. Но в пропасть эту Кишкин все равно соскальзывал и только поэтому пытался ухватиться за его, Зайцева, руку.
Зайцев теперь понимал, что помочь ему не сможет. Скорее Кишкин его самого утащит вниз. Товарищ Апрельский. И имечко-то какое… Словно там у них не могло быть нормальных человеческих имен. Или могло – и в этом как раз и состояло самое жуткое.
Зайцев не знал, что и как он скажет Кишкину. Он только понимал, что, как ни трудно здесь, он никогда не переедет в Москву, никогда не переведется в ГПУ. Он прикидывал свои ответы на разные лады: прямые, обтекаемые, завуалированные, извинительные, осуждающие, извиняющиеся.
Фирсов врал. На допросах врут почти все и всегда. Кого-то выгораживают. Себя, например. Отводят подозрения. Пытаются сказать меньше, чем знают.
А Фирсов не знал ничего. Не выгораживал и не отводил.
Его там били. Он едва дышал сломанными ребрами. Держал на весу вывороченные пальцы. Ему выбили зубы. Зайцеву ли не знать, как там бывает. Только вот он, Зайцев, раньше думал: это с ним одним так – на исключительных основаниях. А теперь вот и с Фирсовым. Там, на Шпалерной, сидевший перед Зайцевым кусок мяса был совершенно не похож на Фирсова – директора «Русского дизеля», на Фирсова прежнего – элегантного, надменного, неуязвимого.
