И этот новый Фирсов готов был на все, лишь бы только его вырвали из камеры ГПУ, пусть и на время. Пусть и в камеру обвиняемого в убийстве. Только бы передохнуть. После допросов в ГПУ считаться «всего лишь» убийцей казалось Фирсову облегчением.
Что там бухтел товарищ Апрельский? Диверсант-террорист?
Мысль о том, что Фирсов, скорее всего, так же виноват в шпионаже и террористической деятельности, как в убийстве Ньютона, то есть никак, поразила Зайцева. Он даже остановился.
В чем же виноват был Фирсов? Неужели только в своей семье да берлинском дипломе? В правильной речи и хорошем костюме?
Что же теперь делать?
Если сейчас схватят невиновного, то товарищ Киров, может, и похвалит за расторопность, четкость, ясность. А убийца так и останется бродить на свободе.
Но делать-то – что?
Он вдруг заметил, что забрел совсем не туда. Вдруг заметил и дождь, и ветер, и холод, пробиравший до костей. Алла жила совсем в другой стороне.
Глава 10
1
Зайцев смутно помнил начало зимы. Город просто накрыло снегом, и уже на следующий день казалось, что так было и будет всегда. Смутно помнил, как праздновали Новый год: розоватое пятно разлитого вина на скатерти, мозаика салата, похрипывающий патефон и лампа, накрытая шалью для уюта.
А как его оттерли от расследования дела об убийстве на Елагином острове, уже и не мог сказать. Незаметно оттерли. Но твердо. Сунулся раз-другой, а третий уже не полез. Иногда бригада уединялась в кабинете у Коптельцева, и тогда Зайцев знал: обсуждают дело на Елагином. Судя по тому, что перед его носом продолжали захлопывать дверь, дело все еще вели. Странно. Неужели товарищ Фирсов продолжал выдавать на-гора красочные подробности? Называть новые и новые имена?
Зайцев ездил на вызовы. В перенаселенные коммуналки в центре и в рабочие бараки на окраинах. Вдыхал влажный запах псины в милицейском автобусе, когда с собой брали Туза Треф. По пути обычно дремал, засунув руки под мышки, пока остальные перекидывались замечаниями. Допрашивал. Осматривал. Жмурился, когда Крачкин, снимая место преступления, нечаянно захватывал магниевой вспышкой и его. Брал через платок пустые бутылки (они были непременной деталью едва ли не каждого ленинградского убийства). Писал протоколы и рапорты.
А еще теперь была Алла. Куда это все идет и каковы их «отношения», Зайцев не задавался вопросом. Они оба как-то молчаливо признали, что не будут следовать общепринятому кодексу: расписываются, съезжаются, потом покупают матрас на пружинах, потом… Про потом Зайцев тоже не думал, а Алла не заговаривала. Они оба сновали между комнатами – его и ее. Алла никогда не жаловалась на то, что он работал допоздна; вечерами она и сама была занята в театре, до ломоты в спине таская костюмы, гладя, подшивая, укладывая обратно.
Когда они, наконец, встречались, в квартире уже стояла спящая тишина. И казалось, что они не только в комнате – во всей квартире одни. Сидели перед печкой и смотрели на угли, в которых пеклась картошка, Алла вилкой выкатывала горячие, в серебристо-серой пудре картофелины одну за другой; ужинали, сидя на полу. И Зайцев предпочитал думать, что их обоих это устраивало. Паша тоже молча признала новый порядок. Вернее, держалась так, будто никакой Аллы и не было. А Алла только раз спросила: кто это? Зайцев ответил: «Паша, соседка». Тем дело и кончилось. Алла вовсе не горела желанием энергично взять зайцевский быт за два угла и хорошенько встряхнуть. И Зайцев был втайне ей за это признателен.
Так они и плыли по течению. И зима уже начинала подтаивать по краям, все серее становился снег, все влажнее и теплее – ветер, насквозь продувавший город.
Убийство произошло на Петроградской стороне.
Когда автобус подъезжал к мосту, вдруг пошел снег: крупные тяжелые хлопья. Сразу как будто небо стало ниже, притянутое к земле мокрыми веревками.
– Смотри, гэпэушники какой себе дворец строят, – кивнул подбородком шофер, когда они остановились на перекрестке. Зайцев повернул голову: сквозь пелену на проспекте Володарского, который по-старому горожане привычно называли Литейным, видна была гигантская стройка. Зайцев хотел сказать на это, что… Обернулся, увидел, что лица у всех стали отсутствующими, замкнутыми. Только Туз Треф в ответ на движение вопросительно поднял морду и посмотрел Зайцеву в глаза. Зайцев промолчал и снова стал смотреть в окно.
На мосту уже и вовсе казалось, что земля и небо куда-то провалились и автобус тряско ползет в сероватом, мельтешащем пространстве, где нет ни верха, ни низа. Темным привидением прошел мимо трамвай. Ленинградский февраль привычно показывал свои лучшие фокусы.
В мокрой пелене Зайцев не видел, куда они едут, сворачивают. Наконец, машина остановилась, мотор заглох. Собака вскочила, радостно потягиваясь всем телом после тряской езды лежа на полу, натянула поводок. Серафимов и Самойлов спрыгнули, снег чавкнул под их ногами. Завозился со своим оборудованием в дверях Крачкин. Зайцев вышел последним.
Невольно остановил взгляд на выразительных фигурах, которые обрамляли портал дома, лепились по углам. До революции Петроградка считалась модным районом. Здесь, как и в центре, Зайцева всякий раз поражал контраст между стройностью дореволюционных домов и жизнью, которая скрывалась за их нарядными, но ветшающими фасадами: жизнью послереволюционной – бедной, тесной, вонючей, в криках и кухонном чаду коммуналок.
У парадной топтался управдом в едва накинутом на плечи полушубке. Дворник с деревянной лопатой стоял рядом и угрюмо посмотрел на собаку:
– Ишь, пес тоже, стало быть, мильтон.
– Сюда, товарищи, – меленько побежал, быстро распахнул дверь управдом. Мертвый лифт в клетке. Заколоченный черный ход. Запах кошек, несвежей еды и мочи. Все как в тысячах ленинградских подъездов в некогда богатых домах, отданных советской властью простому народу. Повалили вверх. Туз Треф тыкался носом то вправо, то влево, стеля хвостом по загаженным ступеням. Бронзовые шашечки по краям говорили, что до революции здесь когда-то лежал ковер.
Дверь квартиры была распахнута настежь. Соседи, растревоженные происшествием, выглядывали на площадку. Зайцеву казалось, что он опять разыгрывает насмерть знакомую сцену: будто и соседи всегда одни и те же. «Смотри, собака». По команде вожатого пес сел, обернув вокруг себя хвост, и тут же вывалил розовый язык.
Прошли длинным, загроможденным старыми вещами коридором. У Зайцева опять появилось чувство, что всякий раз это одна и та же коммуналка. Просто вынесли, допустим, высокое зеркало из прихожей, а поставили сломанный шкаф. И перевесили иначе корыто, и вздыбили возле другой стены старый велосипед. Убрали коробки, добавили коробки. Даже запах казался одним и тем же.
Управдом показал комнату. Крачкин быстро осмотрел замок.
