– Покажете?
Алексей Александрович уже понял, что отделаться от гостя можно только одним способом, и приподнял с алого диванчика зад.
– Отчего же нет. Идемте.
Алексей Александрович шел, как будто из него выпустили воздух. Видно было, что он устал. Смотритель с седыми усами уже затворял двери с медной табличкой «Зал искусства Венеции XVI в.». Но узнал Алексея Александровича.
– Вы что-то припозднились.
– Одну секундочку, – Алексей Александрович опять превратился в милого толстячка-хомячка, каким его впервые увидел Зайцев тогда, на служебном входе Мариинского театра. – Только одну работу Веронезе товарищу покажу. Поспорили мы по поводу одной датировки. На большую пива, между прочим.
«А он врать-то мастак, чешет как по-писаному», – отметил Зайцев.
– Дело, – улыбнулся смотритель, одной рукой шире открывая дверь и впуская их, а другой – шлепнув по выключателю. Желтым светом зажглись сразу все лампы.
– А большую пива-то вы мне проспорили! – бодро и громко сообщил Зайцев.
Но было ему не весело, а, напротив, жутковато. Как будто из-за тяжелых штор голубого шелка за ними пока что просто наблюдает (но может и полоснуть) нечто. Некто. Алексей Александрович, шаря глазами по стенам, по картинам, нелепо кружился, как будто хотел показать па вальса без партнерши.
Не было в этом голубоватом зале никакого Моисея.
3
Зайцев шагал к Конюшенной площади. Или думал, что идет по направлению к ней. Зимняя мгла уже сделала дома одинаковыми. Ветер пытался оторвать шары уличных фонарей. Снег хлестал мокрыми веревками. Удавалось лишь изредка приподнимать лицо – и, получив очередную ледяную оплеуху, тотчас опускать подбородок поглубже в шарф. Набычившись и отворачиваясь, торопились редкие прохожие. Мысли Зайцева унеслись далеко. Последний час он брел наобум. И только внезапно пробудившись, посмотрел пристальнее: точно! Он узнал впереди не лицо даже, а силуэт, походку.
– Алла! – окликнул он.
Но в этот момент на площади трамвай, наполненный светом и силуэтами, закладывал поворот – и в скрежете Алла, если это была она, не услышала ничего. Ее фигура, склоненная против ветра, быстро удалялась. Зайцев прибавил шагу, но расстояние не сокращал, сам не зная почему. Наверное, потому, что сегодня в театре давали оперу и Алла сама сказала ему, что портниха-сменщица заболела и придется работать до самого конца спектакля и даже дольше: пока соберешь и уложишь все костюмы.
Зайцев спешил вслед за ней, подавляя в себе голос, который твердил ему, что зря это все, что не надо бы за ней бежать.
Алла свернула в подворотню рыжеватого дома. Зайцев осмотрелся: Басков переулок. Осторожно заглянул. Алла, прижимая локтем сумочку, шла через двор-колодец наискосок к единственной двери. Дверь выпустила облачко пара и стукнула. Зайцев быстро отметил все горевшие окна. Второй этаж. Третий, левое. Четвертый. Пятый. Сколько времени Алле нужно, чтобы преодолеть лестницу? Он мысленно шел по ступенькам вместе с ней. Вот Алла на втором этаже. Огибает лестничную площадку. Вот поднимается дальше. Третий этаж. Вдруг в окне встал мужской силуэт. Очевидно, в дверь постучали. Не коммуналка, значит. Мужчина встал и исчез в глубине комнаты. Пошел открывать? Вернулись в комнату уже двое. Женский силуэт. Мужчина подошел к окну, задернул штору.
Зайцев не испытал ни ревности, ни злости. Только удивление. Видимо, ревность еще не дошла до сознания. Следовало бы подождать здесь, у подъезда или в арке. Что делают все обманутые ревнивцы? Или, может, он не ревнует потому, что нет у него никаких прав ревновать? Зайцев посмотрел еще раз на плотные шторы. Или ревнует?
– Ну дела, – вслух сказал он.
Что же теперь делать? И делать ли вообще что-то? Что?
Допустим, дождется он ее здесь. Накроет с поличным. И? Закатит ссору? Что полагается в таких случаях делать?
Секунды тикали, секунды были как муравьи, которые вдруг начали шнырять по телу. Нестерпимо. К черту! Он не мог сейчас торчать здесь и дожидаться Аллу. Там, на Гороховой, сейчас горели все окна на их этаже и клубился густой сизый дым от нескольких папирос: бригада совещалась по итогам дня – следствие по делу об убийстве на Елагином острове молотило на полном ходу. То-то они удивятся, когда он!.. Зайцев выскочил из арки.
Когда он добрался до Гороховой, снег на пальто и шапке превратился в толстую оледеневшую корку. Он так замерз, что сперва не почувствовал тепла в вестибюле. На столе у дежурного горела зеленая лампа. Уборщица, виляя задом, возила тряпкой по лестнице. Зайцев побежал вверх, роняя ледяные хлопья.
– Вот ирод. Только что намыла!
Он быстро толкнул дверь кабинета: пусто. В управлении: темно. У Коптельцева: заперто. Снова ринулся вниз по влажным ступеням.
– А где Крачкин? Где Самойлов? Где все?
Дежурный уставился недоуменно. Шлем он в нарушение правил снял, тот стоял на столе как диковинное пресс-папье. Именно по этому шлему Зайцев и понял, что нет в управлении ни Коптельцева, ни Крачкина, ни Самойлова – никого, кто мог бы сделать замечание.
– В пивной, – наконец ответил дежурный.
– В пивной? С какой стати?
– Празднуют.
– В какой пивной?
– Обычной.
Зайцев, не дослушав, выскочил опять в метель. «Обычной» могла быть только одна пивная: на набережной Фонтанки. Ступеньки уходили вниз, в подвальный этаж, а вывеска гласила: «Чайная», но никого не вводила в заблуждение. Он и сам немало операций здесь отпраздновал с товарищами – когда они все еще были товарищами в обычном, а не коммунистическом смысле слова. Эти времена теперь казались Зайцеву мифическими.
Он угадал.
– Вася! – радостно заорал Самойлов, поднимая толстую кружку. На него обратились лица. Под низким потолком плавал сигаретный дым, а вокруг тусклых лампочек стоял ореол от множества человеческих дыханий. Лица выглядели радостными.
– О, Вася!
– Садись, давай!
На миг Зайцеву даже показалось, что не было этого ничего: нового начальства, его ареста, лета в тюрьме ОГПУ, странного возвращения сразу в дело об убитых на Елагином острове – и еще более странного бойкота, который вывел его за скобки этого самого дела. У Коптельцева воротничок был расстегнут, вывалился жирный подбородок. Серафимов был красен. У Крачкина сентиментально блестели глазки. Все уже успели хорошо поддать.
– Садись, ну! – махнул жирной рукой Коптельцев.
– Девушка, еще большую сюда, – крикнул официантке Самойлов.
– И закусочек, – приподнял пустую тарелку Крачкин.
– И закусочек!
Зайцев сел. Ему вдруг стало легко, как путешественнику, вернувшемуся домой из опасной экспедиции.
– Чего сияешь, как жених? – дружелюбно-насмешливо спросил Коптельцев.
