Глаз недобро прищурился.
Зайцев наклонился к нему через стол.
– Кишкин, – Зайцев смотрел в этот единственный, горящий злостью глаз, стараясь говорить спокойно и как можно более искренне. – Кишкин. Это же я.
Он видел, как злая искра в глазу Кишкина держалась, держалась – и погасла. Скулы смягчились. Кишкин хмыкнул, отодвинулся.
– Этого-то я и опасаюсь, – буркнул он.
Подошел метрдотель с серебряным кофейником и тоненькой, полупрозрачной фарфоровой чашечкой, нежно звякнувшей на блюдце, когда метрдотель поставил ее перед Зайцевым.
Кишкин подождал, пока метрдотель удалится, величественно неся широкую спину.
– Ты мне только скажи… – начал Зайцев.
– Скажу, – перебил его Кишкин. – Брось это дело. Я навел справки. Ты через голову Коптельцева лезешь. Он вообще в курсе, что ты здесь?
– Никто не в курсе, – солгал Зайцев.
– Ну хоть это слава богу, – кивнул Кишкин. – Вот что, Вася. Пей кофе. Угощайся. Сходи в Третьяковскую галерею. Погуляй по Москве. И поезжай домой. Поезжай, дружок.
– Кишкин, – тем же петроградским, из 1920-х годов тоном заговорил Зайцев. – Ты просто скажи что. И я сам отползу. Что ты нашел?
– И?
Зайцев молчал.
– И что тогда? Зачем тебе?
– Я хочу знать, – твердо сказал Зайцев. – Я не могу иначе. Ты не можешь иначе. Мы такие.
– И это очень скверно. Очень. Поверь. Это сейчас совсем не нужно.
– Сейчас?
– Да, ты разве не слышишь, не видишь? Двадцатые годы, весь этот наскок, нахрап – кончились. Сейчас надо иначе.
– Как?
– Не так, как мы делали. В любом случае.
«Мы», – отметил Зайцев; значит, не все потеряно.
– А ты, Вася, – продолжал Кишкин, – как та охотничья собака, которая даже с простреленной лапой бежит за зайцем.
– Я просто узнаю. И уеду. Слово даю. Не идиот же я.
Кишкин взял свою чашечку. Пригубил. Он долго пил кофе, глядя в окно. Зайцев видел только черную заплату на глазу. «Не вышло», – понял он.
– Наркомторг, значит, – вдруг, словно через силу, выдавил Кишкин. – Имя Ангарский тебе что-то говорит?
– Нет.
– И хрен с ним. Он тоже, в общем, просто винтик. Как и твой Простак. Но он контакт «Антиквариата» здесь, в Москве.
– Ты его колол?
Кишкин то ли не расслышал, то ли сделал вид, что не расслышал.
– Чем, по-твоему, занимается Наркомторг?
– Если честно, мне по хрен. А что?
– Непохвальная политическая близорукость, – проворчал Кишкин. – Ты, Зайцев, в партию вступать собираешься?
– Ну.
– А таких простых вещей о советском государстве не знаешь.
– Пошел ты.
– Возьми вот мармелад. Отличный.
– Ты говори, говори.
Со стороны могло показаться, что двое старых товарищей наслаждаются видом на Большой театр и богатым столом. В вазочке потело желтое финское масло. Булочки были покрыты салфеткой. Здесь, в «Метрополе», и Кишкин прекрасно это понимал, едва ли не вся обслуга знала его как своего шефа – время от времени притворяющегося обычным прохожим. Попросту говоря, очень многие служившие в «Метрополе» были осведомителями. А потому Кишкин сейчас улыбался особенно широко. Изо всех сил изображал радость. И пихал в себя мармелад. И слишком громко и радушно науськивал Зайцева:
– А ты жуй-глотай. В вашей столовке такого, поди, не подают.
Зайцев подыграл:
– Да успею, не сомневайся.
– Так вот, ваше невежество, – понизил голос Кишкин. – У советского государства обширные торговые контакты с иностранными промышленниками. Содействующими, так сказать, подъему советской промышленности.
– Миллионерами? – спросил Зайцев. Он вдруг вспомнил наивный вопрос Нефедова, от которого чуть не поперхнулась товарищ Лиловая. Но вопрос-то не такой уж глупый: а откуда миллионеры в курсе того, что выуживает из Эрмитажа товарищ Простак?
Он слушал Кишкина и не верил своим ушам.
– …Короче, пока Гюльбекян кочевряжился, этот Маттисон…
– Погоди-погоди. Что за Гюльбекян? Армяш?
– Бывший. Теперь парижанин. Миллионер-нефтяник. Собирает картинки, и все, знаешь, с именем. Так вот, и Маттисон…
– Тоже миллионер?
– Нет, он сошка мелкая, торгаш. Но ловкий. И он товарищей из Наркомторга быстро вывел на другую большую рыбу. Акулу капитализма, так сказать. Меллон, его фамилия. Американец Эндрю Меллон.
– Погоди. Ты хочешь сказать, что этот Меллон и тот, второй, армянин…
– Он не армянин, а француз давно.
– Не суть. Ты хочешь сказать, что они Простаку тычут пальчиком: мне подай вот эту картинку, и эту, и вон ту? И товарищ Простак им на блюдечке выносит и в бумажку заворачивает?!
– Товарищ Простак, я бы сказал, только упаковывает покупки. Он вроде приказчика.
– Кишкин, – поразился Зайцев. – Да ведь картины эти цены немалой, народное добро и так далее. Да тут надо…
И тут Кишкин так грохнул ладонью по столу, что в зале на них все обернулись, а Зайцев сразу вспомнил о двух контузиях, после которых Кишкин долго болел нервными болезнями.
– Ничего тут не надо, – проскрипел Кишкин. В углах рта у него показалась слюна.
– Кишкин, – твердо сказал Зайцев, – какие-то неграмотные жулики на поводу у иностранного капитала разворовывают культурные ценности советской страны…
– Молчать! – проскрежетал Кишкин. – Молчать!.. Советская страна, – Кишкин говорил металлическим голосом и сам весь – тощий, одноглазый – словно вдруг сделался старым, сухим и скрипучим, вылитый Кащей из русских сказок, – советская страна зарабатывает валюту. А к слову «неграмотные»… Да будет тебе известно, член советского правительства товарищ Пятаков и университеты кончал, и сам сын сахарозаводчика, и ценность этих картин ему известна. Просто есть сейчас для советской промышленности вещи поценнее рубенсов-рембрандтов всяких.
Половина лица у Кишкина тряслась.
Зайцев попробовал встать.
– Сидеть, – рявкнул Кишкин. Дернул его вниз, уже не особо заботясь, что там подумают стукачи всех мастей, облепившие их сейчас взглядами. – Сидеть, – он почти шипел. – И я тебе это все сейчас только потому понятно изложил, что иначе ты, Зайцев, как та собака, так и будешь скакать на трех лапах за своей дичью. Пока не сдохнешь. Но если тебе сдохнуть хочется, то я тебе это организую по старой дружбе. Гораздо менее хлопотным способом. Пристрелю из сострадания. Понял? Ты меня – понял?
– Хороший какой у них мармелад, – сказал Зайцев. Придвинул вазочку и стал спокойно есть прямо из нее, ложка за ложкой. Ложка за ложкой.
