«Как унизили тебя, послав этих двух скотов!..»
Поздний час, он вышел погулять на платформу. Было холодно, мороз все крепчал. Весь императорский поезд был освещен огнями. «Господа» (так он с усмешкой называл свою свиту) не спали. Ждали.
И он увидел, как из темноты выдвигался паровоз с одним вагоном…
Они вошли в его вагон. Вторым был Шульгин, он знал его: монархист, когда-то ему так понравилась его речь в Думе. Но первым – первым был Гучков. Ее вечный враг! Заклятый враг! И вот «маленькая железнодорожная катастрофа», о которой она мечтала, свершилась: его поезд остановлен и они приехали к нему.
Шестидесятые годы, уже нашего века, Ленинград. К полувековому юбилею Октября готовят документальный фильм. Павильон киностудии «Ленфильм». Не горят юпитеры… В грязноватом сумраке – старик: лысый череп, борода пророка и блестящие, молодые глаза… Я пришел из соседнего павильона, где снимают мой фильм, посмотреть на старика…
Старик отсидел свой срок в сталинских лагерях. И вот теперь, в дни хрущевской оттепели, режиссеру Фридриху Эрмлеру пришло в голову снять документальный фильм об этом старике. В тот день в павильоне режиссер обсуждал со стариком эпизод «Отречение царя». Когда-то в своей книге старик все это подробно описал… И сейчас он опять вспоминал, как они с Гучковым вошли в вагон… Где стоял граф Фредерикс… И как вошел царь.
Старика когда-то знала вся Россия. Это был Василий Шульгин.
Вагон-гостиная, зеленый шелк по стенам, старый генерал с аксельбантами – министр двора граф Фредерикс…
Они сидят за маленьким столиком: царь в серой черкеске и напротив – Гучков и Шульгин.
Гучков начал речь, долгую, выспреннюю. Николай молча слушал. Шульгин смотрел на царя: под глазами мешки, коричневая, морщинистая, будто опаленная кожа (бессонные, тяжелые ночи).
Наконец Гучков перешел к отречению, голос его дрожал. Когда он кончил взволнованную речь, Николай сказал спокойно, даже равнодушно: «Я принял решение, господа, отказаться от престола… До трех часов сегодняшнего дня я думал, что могу отречься в пользу сына, но к тому времени переменил это решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, господа, вы поймете чувства отца».
Он взял со столика привезенный Гучковым проект Манифеста, составленный в Думе, и вышел. Пока его не было, приехавшие узнали: царь имел консультацию с доктором Федоровым, и доктор определенно заявил, что надежд на выздоровление Алексея нет.
Он вернулся в вагон и положил на столик написанный им самим текст отречения. На четвертушках бумаги для телеграфных бланков был отпечатан этот текст.
«Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли, – вспоминал Шульгин. – Так благородны были его прощальные слова…»
Манифест
«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требует доведения войны во что бы то ни стало до победного конца… В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и, в согласии с Государственной Думой, признали мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского… Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа… На тех началах, кои будут ими установлены… Да поможет Господь Бог России».
Но, несмотря на растроганность, они тут же попросили его немного солгать. Чтобы не возникло предположение, будто отречение вырвано, поставить под ним не то истинное время, когда он его подписал, а то, когда он сам принял это решение… И он согласился. И подписал: «2 марта, 15 часов», хотя на часах уже была полночь.
Потом опять была ложь: они предложили, чтобы новый премьер-министр князь Львов был назначен еще им самим, Государем, и он опять: «Ах, Львов? Ну хорошо, пусть Львов». И он подписал и это.
Из дневника, 2 марта (окончание):
«Из ставки прислали проект Манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный Манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, трусость и обман».
Прощание
(Дневник свергнутого императора)
Подписав Манифест, он мог немедля отправиться в Царское Село. Но неожиданно для всех он возвращается обратно в Ставку – в Могилев.
Возможно, ему было слишком тяжело увидеть ее, детей после крушения. Он хотел дать ей и им привыкнуть к положению. И еще: он должен был проститься с армией. Шла война, и он до конца выполнял свой долг Верховного Главнокомандующего.
А может быть, он все еще продолжал надеяться… Вдруг она права: они восстанут, верные войска, и чудо свершится…
И еще: он должен был проститься с матерью.
3 марта он вернулся в Ставку. Никто не знал, как его должно теперь встречать, и вообще, должно ли теперь его встречать. Но, конечно же, Алексеев решает встретить его, как обычно. В специальном павильоне для приема царских поездов выстроились генералы. В молчании ждали. Говорил только язвительный Сергей Михайлович – обсуждал поведение другого великого князя, Кирилла, «называя вещи своими именами».
Подошел императорский поезд. Но никто не вышел. Потом показался кто-то из прислуги, позвал Алексеева и исчез с ним в вагоне. Все ждали.
Наконец появился Николай: желтая кожа, обтянувшая скулы, резкие мешки под глазами. За ним – граф Фредерикс: как всегда, тщательно выбрит, подтянут. Царь (уже бывший царь!) по обыкновению начал обход, здороваясь с каждым…
3 марта, пятница:
«Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный… Читал много о Юлии Цезаре. В 8.20 прибыли в Могилев. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 9.30 перебрался в дом. Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся… Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость! В Петрограде беспорядки прекратились – лишь бы так продолжалось дальше».
Наступал «новый мир».
Отречение в пользу Михаила не получилось. И не могло получиться – «новый мир» не хотел Романовых. Гучкова едва не растерзали рабочие, когда он посмел объявить о царе Михаиле Романове.
3 марта Гучкова и Шульгина на моторах повезли добывать новое отречение. На крыльях автомобиля лежали солдаты с обнаженными штыками.
