«…У меня вдруг создалось впечатление, что я нахожусь в швейцарской большого загородного дома на окраине Милана: в одном из тех домов, где много зеркал и керамики, которые швейцар с любовью отчищает. Только здесь живет известная звезда, самая популярная артистка СССР».
Обидно? Но стоит ли обижаться, если это правда? Представления об уровне и качестве жизни у нас были совершенно разными. И моя милая гостья с удивлением записывала в свой блокнот, что я все по дому делаю сама, что у меня нет пылесоса и стиральной машины, в театр езжу на городском транспорте, прическу и грим делаю своими руками и т. д. Она не скрывала удивления, что мой оклад в театре 250 рублей, а за участие в съемках мне платят 80 рублей в день. Наверное, отражением ее впечатлений стали слова в конце статьи о том, что она увидела с балкона моей квартиры: «Небо, по которому быстро бежали облака, подгоняемые холодным ветром, было совсем темное, и шесть звезд (на высотном здании. – Э. Б.) горели ярко, но это были только советские звезды… У дома не было такси, и никогда я не видела такую пустынную улицу, как была эта».
Холодный ветер, темное небо, пустынные улицы…
«Между тем Элина Быстрицкая, звезда, заслуженная артистка РСФСР в сером платье, продолжала улыбаться, ее волосы были хорошо причесаны и держались на шпильках и гребенках…»
Журналистка меня, «советскую Софи Лорен», явно жалела, а я никогда не была так счастлива, как тогда, – у меня были любовь, молодость и будущее…
Кстати, я не забыла слов итальянки о том, что у меня нет машины. И я решила приобрести ее, научиться водить. Зарабатывала я на нее очень долго. Продала шубу, которую подарил мне муж, – это была «половинка» машины. А гонорары за выступления как раз и должны были сложиться во вторую «половинку».
Купила я «жигули» первой модели – по тем временам большая редкость, хорошая машина, сделанная по образцу «фиата». Без особых трудностей получила права и стала мою машину беспощадно эксплуатировать.
Мне очень нравилось, когда гаишники останавливали за какое-нибудь мелкое нарушение, узревали меня, прикладывали ладонь к фуражке и отпускали с миром.
Много ли человеку надо?
В начале этой главы я взяла на себя смелость утверждать, что любовь – это жуткая болезнь, от которой трудно излечиться. Прошло уже несколько лет после развода, а сердце у меня ныло, и солью на раны были вопросы, которые задавались мне журналистами, бравшими интервью. Они были стандартными, я бы даже сказала – из области мещанского любопытства: «Ваша первая любовь?», «Когда и за кого вы вышли замуж?», «По чьей инициативе произошел развод?». Это была входившая в моду публичная раскованность «по-советски», когда хочется «клубнички», но еще действуют ограничительные рамки.
Я уклонялась от подробностей. Но однажды у журналистки латышского журнала «Санта» увидела искренний, доброжелательный интерес и разговорилась. Интервью состоялось в 1998 году. Вначале она расспрашивала меня об отце, а дальше произошел такой диалог…
«– Встретился ли вам в жизни такой же настоящий мужчина, каким был ваш отец?
– У меня был очень красивый и интересный муж. Все шло хорошо, пока не узнала, что я у него не одна. И все разрушилось…
– Вы долго прожили вместе?
– 27 лет.
– И не смогли простить?
– Не получилось… Я вообще никогда не прощаю предательства. Никому!
– А где он, что с ним сейчас?
– Его уже нет. С ним я была счастлива. Мы приезжали на Рижское взморье 23 года подряд. Я у него была четвертой женой. Одна из моих предшественниц была актрисой, так что мне ничего не приходилось ему объяснять и рассказывать.
– То есть трех предыдущих жен вы могли как-то простить, а измену нет?
– Я предполагала, что он искал в жизни свою единственную женщину и нашел.
– Скорее всего, так и было, если вы прожили целых 27 лет.
– Но я же не сразу узнала, что он… Как бы то ни было, сегодня испытываю к нему лишь благодарность за то доброе, что он привнес в мою жизнь.
– А вам не приходило в голову, что ему нелегко было жить со звездой?
– Приходило, но не тогда, а гораздо позже. А в тот момент было отчаяние…»
Я перечитала это интервью и сама удивилась. Резкость мне никогда не была свойственна, я всегда считала, что если тебя сильно «ужалили», для начала лучше промолчать, перевести дыхание, не платить той же монетой.
После развода я почувствовала себя вырвавшейся на свободу. Конечно, было обидно и горько. Но я самостоятельна и умею организовать свою жизнь. В любом случае я пришла к выводу, что следовало развестись раньше – так было бы лучше для меня. Развод назревал, но я не хотела замечать очевидное.
Я говорила себе: «Все нормально, Элина!» Но что уж тут нормального! Понимала, что должна расплатиться за многолетнее терпение. Я чувствовала себя так, как должен себя чувствовать человек, у которого жизнь дала трещину. Не очень хотелось себе в этом признаваться, но что поделаешь…
Мне пришлось вновь обустраивать свою жизнь. Это было непросто, и я утонула в хлопотах. Делала это с удовольствием, и у меня появилось ощущение, что я заново начинаю жить. Я никогда об этом не говорила в интервью и не писала в прессе, но я отдала мужу все, что у меня было. Не потому, что мне это было не нужно, а потому, что не хотела, чтобы меня что-либо связывало с прошлым. А взамен я осталась свободной… Я ничего не делила – я отдавала…
Позже я поняла, что развод начал назревать тогда, когда Николай Иванович стал активно вторгаться в мое творчество. Я не могла позволить повелевать собою. Строить мою жизнь против моего желания – этого не надо было делать. А он вдруг начал заниматься моими делами, причем от «А» до «Я». Я ему говорила, предупреждала: «Я не могу подобное выдержать, привыкла делать все самостоятельно».
Но все-таки, я думаю, не только в этом дело. Ему была нужна не я, а та атмосфера, которая складывалась вокруг меня. Его перестало интересовать все, кроме того, что он – муж «той самой Быстрицкой». Его не волновали ни мои заботы, ни мои болячки, ни мои хлопоты, ни мои трудности. Ко всему этому он стал относиться равнодушно. У него были свои интересы, и они сводились к встречам с «дамочками». Господи, кажется, я сбиваюсь на пошлость, но что делать, если это правда.
Впрочем, я и сейчас не хочу говорить о нем плохо. Потому что, говоря о нем так, я сама становлюсь хуже. А это недостойно.
Но могу сказать, что мои личные проблемы никак не отразились на работе в театре, на моей творческой жизни. Впрочем, это не совсем так. Некоторые мои роли я стала чувствовать глубже, острее, как бы появилось «новое зрение». А то, что я превратилась в комок нервов, рисковала сорваться, как это у меня было раньше после сильных стрессов, – это уже мое, действительно личное.
Я выдержала, чем и горжусь.
Убеждена: не следует говорить в адрес любви, даже если она давно ушла, нехорошие слова. От этого прошлое не изменится, а будущее может осложниться. Не понимаю тех, кто не умеет достойно расстаться, посылает вслед тому, кого любил, скверные слова…
