Извлек он этот предмет из недр собственной антаравасаки, где хранилось на удивление много всего.
На мой недоуменный взгляд монах пояснил:
— Надо, чтобы нас слышали раньше, чем видели. Для нашей же безопасности.
И мы затопали дальше на восток, кривыми окольными тропами, перебираясь с одной поросшей лесом горы на другую.
Я таращил глаза на все, что видел, припадал на правую ногу и горбился так, что голова у меня болталась едва не ниже пупка. Это было неудобно, хотелось распрямиться и идти как обычно, но я мужественно терпел, не обращая внимания на скрежет в суставах и ноющие мышцы.
В этом состоянии я еще как-то ухитрялся созерцать воображаемое дерево.
Вброд перешли речку, такую мутную, что дно приходилось нащупывать палкой. Чтобы обсушиться, развели костер, и едва пламя занялось, я услышал, как неподалеку хрустнула ветка, затем еще одна.
Накатило искушение повернуться, глянуть, что там, но я продолжил играть дурака: тянуть к пламени руки, широко улыбаться, глядя куда-то в пространство и бормоча нелепицу.
— У нас гости, — шепнул брат Пон.
Ветви колыхнулись, упал сбитый лист, и на открытое место выступили трое мужчин с ружьями: тяжелые ботинки, суровые смуглые лица под ковбойскими шляпами, ножи на поясах, одежда цвета хаки.
Незнакомцы выглядели настолько опасными, что меня пробрала дрожь.
Монах с улыбкой встал, сделал приглашающий жест, я же вытаращился на гостей как ребенок, да еще и сунул палец в ноздрю, достаточно глубоко, и принялся там елозить, изображая поиск полезных ископаемых.
Мужики с ружьями смотрели подозрительно, но голос того, что разговаривал с братом Поном, звучал спокойно.
После короткого обмена репликами они развернулись и исчезли в зарослях.
— Это охотники, — пояснил монах, усаживаясь обратно. — Только не на животных… Понимаешь теперь, почему в этих лесах лучше быть заметным?
Да уж, трудно не понять…
— Думаю, что заночуем мы прямо тут, — сказал брат Пон, глянув на солнце, тяжело лежавшее в кронах. — Гостей у нас сегодня больше не будет, так что можешь вести себя как обычно, да и говорить тоже.
— Спасибо, — прокряхтел я, с облегчением распрямляясь. — Ох, как же хорошо…
Вопросов за сегодняшний день у меня набрался целый мешок, причем они всплывали в сознании по одному, без каких-либо напряженных размышлений с моей стороны, и касались разных тем.
Начал я с предположения, что бездействие, скажем, лежание на диване, является действием в состоянии Пустоты.
— Я же ничего не хочу, ни к чему не стремлюсь, просто валяюсь, так?
— Да ну? — изумился брат Пон. — А как же лень, желание отдохнуть, подремать? Приятная же штука? Действием в состоянии Пустоты может быть что угодно, даже чесание живота, но оно должно быть осознанным, абсолютно намеренным. Поначалу. Если освоить, то закрепится и пойдет само…
Прежде чем задать второй вопрос, я немного помялся.
— Вот вы показывали мне смерть и говорили, что о ней нужно всегда помнить, — начал я. — И в то же самое время все пусто, ничего не существует, в том числе и смерти. Как это совместить?
— Никак.
— Но это же противоречие! Как черное и белое, холод и жар… А их надо избегать!
— Да, о смерти надо помнить, но в то же самое время не наделять особой ценностью, поскольку ее на самом деле нет, — подтвердил брат Пон. — Но ведь нет и твоей личности, а ты о ней не забываешь никогда, за исключением глубокой медитации или сновидения. Ведь так?
Я вынужден был признать, что так.
— Да, это действительно противоречие, но в корне отличное от обыденных, с которыми все знакомы. Две его части не дополняют друг друга, не являются фрагментами одного и того же, как боль и наслаждение, радость и горе, а исключают одна другую. Полностью.
Это утверждение заставило меня крепко пошевелить мозгами.
— Но зачем вы заставили меня его осознать? — спросил я после паузы.
— Система банальных оппозиций создает клетку, внутри которой наш ум чувствует себя уверенно. Разрушить ее непросто, и один из косвенных методов — имплантация в систему мысли таких противопоставлений, что будут ум тревожить, раздражать, заставят его выходить за пределы тривиальности.
Брат Пон некоторое время помолчал, глядя в огонь, затем принялся сгребать в кучку не успевшие прогореть угли.
— Пора на боковую, — сказал он. — И не забудь про осознавание во сне!
Я улегся, намереваясь сегодня во что бы то ни стало добиться прогресса в никак не дававшемся мне упражнении.
Закрыл глаза… и едва не подпрыгнул от тычка в бок.
Обнаружил, что еще темно, что вокруг толпятся люди, в первый момент показалось, что их очень много. По лицу хлестнул луч фонаря, боль через зрачки ударила до самого затылка, я невольно вскинул руку.
— Встать! — на ужасном английском рявкнули сверху. — Немедленно!
— Он не очень умен! — на том же языке воскликнул брат Пон, и я вспомнил, что должен изображать немого дурачка.
Скривился и захныкал, как разбуженный ребенок.
Меня ухватили за руку и буквально вздернули на ноги, хотя я тут же рухнул на колени и схватился за ушибленное место. Согнулся так, чтобы сомнений не оставалось, что позвоночник у меня искривлен, и уже сам, с трудом, нарочито скуля и задыхаясь, поднялся.
Луч фонаря пошел в сторону, задел человека, хватавшего меня за руку, и я разглядел шляпу, нашейный платок, скуластое лицо.
Вчерашние «охотники»? Но почему они вернулись? Что им надо?
— Вперед! — гаркнул кто-то, и мне в руку сунули палку с колокольчиком. — Двигай! Шевелись!
И следом за братом Поном, получая время от времени по спине, я затопал через окутанный тьмой лес.
К тому моменту, когда начало светать, я изнемог до последней степени.
Топать через джунгли в полном мраке, изображая хромого калеку, — очень утомительное дело, особенно когда на тебя постоянно орут, пихают, ветки и лианы бьют по лицу, а под ноги то и дело попадаются корни и выбоины.
Удивительно, что я только оцарапал щеку и еще сильнее натер пятку.
Нам позволили остановиться и отдохнуть на краю большой вырубки, совсем свежей, если судить по щепкам. Тут я убедился, что взяли нас в плен на самом деле вчерашние гости, утратившие даже намек на дружелюбие.
Потом нам завязали глаза и повели вслепую.
Я спотыкался постоянно, а синяков, оставленных на ребрах прикладом, заработал больше десятка. Ощутил запах дыма, услышал отдаленный собачий лай, заглушенный стуком топора.
Под ногами загрохотали доски, меня пихнули еще раз, и кусок ткани, закрывавший глаза, слетел. Но увидеть я успел немного, лишь погруженную в полумрак комнату и люк в полу, в который как раз протискивался брат Пон.
