Короче, бывший мичман Панюшкин пересказывал содержание «Мичмана Панина», искренне представляя все сценарные перипетии подлинными коллизиями своей жизни. Это было прекрасно! Он говорил складно, не пропуская ни одной подробности сюжета, так что зрители были поражены, до чего же точно фильм воспроизводил биографию Панюшкина. Как глубоко он должен был укоренить в своем сознании сочиненную нами историю, чтобы она предстала перед ним во всей своей безусловной достоверности, став как бы цепью подлинных фактов его, Василия Лукича, жизни.
Вот эту аберрацию я тоже отношу к МАГИИ КИНО. Ведь Вячеслав Тихонов, в силу своего на редкость заразительного обаяния, был таким мужественным, и цельным, и правдивым мичманом Паниным, что его киножизнь заполнила в сознании Василия Лукича вакуумы памяти и заслонила собой реальные воспоминания, которых, впрочем, хватило всего на две-три строчки в его мемуарах. А ведь личность Василия Лукича не была разрушена ни возрастом, ни всем пережитым. Как говорили врачи, он был полностью ориентирован. Он очень многое помнил, любил, ненавидел, был благодарен, презирал, относился к людям и историческим персонам по их заслугам. О его душевном здоровье свидетельствовали домашние, да и мы с Нусиновым могли это ответственно утверждать, поскольку не раз говорили с ним на самые серьезные темы. Все рассказы Панюшкина были и личны, и детальны, и объективно интересны.
Я рассказываю об этом, чтобы еще раз заверить читателя, что кинофакт, как правило, выступает в человеческом сознании в ранге жизненного факта, и артист масштаба Тихонова всегда становится тем, чью жизнь он проживает в киноленте. Для Василия Лукича сомнений не было: Тихонов – Панин – это он сам, а картина «Мичман Панин» не что иное, как его личная жизнь, прослеженная во всех подробностях…
Да, пожалуй, и для всех зрителей тоже, ибо Вячеслав Тихонов играл главного героя по законам кино, то есть не ощущал себя в его обстоятельствах, но ощущал его обстоятельства в себе, иначе говоря – был Паниным…
Василия Лукича Панюшкина хоронили на Новодевичьем кладбище. Народу пришло довольно много. Главным образом – старые большевики, его сподвижники, друзья и родные. Военные моряки прислали полувзвод матросов с карабинами, чтобы салютовать памяти старого мичмана. К застывшей в печали группе провожавших подходили многие, случайно оказавшиеся на кладбище.
– Кого хоронят?
– Мичмана Панина, – слышался негромкий ответ.
– Тихонова?! – с ужасом воскликнул кто-то из подошедших.
– Что вы?.. Тьфу-тьфу-тьфу!.. Настоящего Панина!..
Раздались выстрелы. Троекратный залп. Молоденькие матросы салютовали покойному Василию Лукичу Панюшкину. И, может быть, мичману Панину тоже…
«Мичман Панин» был нашей первой работой в кино. И уж раз я коснулся ее, то не могу не помянуть с благодарностью Михаила Ильича Ромма.
Памятование Ромма
Как нам повезло, что художественным руководителем 3-го творческого объединения «Мосфильма» был Михаил Ильич Ромм. Правда, был и второй худрук – Ю.Я. Райзман, но в то время он в объединении появлялся редко. Как благодарен я судьбе, что наши первые дни в кинематографе были освещены встречей с человеком, бывшим для очень многих образцом самоотдачи, доброй воли и верности слову. О художественном даре, вкусе и понимании искусства я уж не говорю – они были самой высокой пробы.
Какая это удача, я понял не сразу. Сперва я воспринял ее как неудачу, потому что этой главной встрече предшествовала другая. На несколько лет раньше, в самом конце сороковых годов.
В то время параллельно с работой в театре (Оперно-драматическая студия Станиславского уже превратилась в Московский драматический театр им. К.С. Станиславского), как уже упоминалось, я преподавал мастерство актера в Московском городском театральном училище и ставил на 3-м курсе со своими ребятами «Снегурочку» А.Н. Островского. Это было начало весны 1949 года, и вовсю гулял по России недоброй памяти «космополитизм». Неожиданно выяснилось, что людям с моей родословной, с моим профилем и фамилией вдруг стало очень неуютно жить на нашей родине… Что было, то было. И с работы выгоняли, и обвиняли бог знает в чем, вплоть до «врачей-отравителей», и в тюрьму сажали ни за что…
Это горькое чувство национальной неполноценности я пережил на педагогическом совете после просмотра студенческих работ, когда вдруг мой коллега, артист по фамилии Свободин, подвизающийся в то время на мхатовской сцене, сказал по моему адресу фразу типа: «Да и может ли он (то есть я) научить студентов вольному русскому стиху Островского…» Я до сих пор помню его интонацию. Помню, какая воцарилась тишина, как все потупились и… промолчали. Да, никто из присутствующих, ни один человек ничего не сказал, такое тогда было время. Несколько минут спустя я написал заявление об уходе – это называлось «уйти по собственному желанию». Выражение лиц моих учеников, когда они об этом узнали, я тоже помню…
А вскоре меня вызвала директриса нашего театра и объявила, что моя «единица» по сокращению штатов – так это делалось – упраздняется и что я могу идти на все четыре стороны. Но, сочувствуя мне (ведь у нас недавно родился сын), она готова в нарушение указаний помочь и зачислить на должность «старшего стороны» в группу рабочих сцены. Пока я буду устанавливать декорации, а со временем, может, удастся заниматься и «малой режиссурой», но неофициально, конечно. Я согласился. Выхода у меня не было, я знал, что никуда меня не возьмут. Я был обескуражен и несчастен, колесо «космополитизма» переехало и меня. Итак, я стал работать на сцене, хоть и понимал, что жизнь перешла в холостой ход. Каждый день уносил и силы и надежды.
И вот тогда вместе с моим товарищем, станиславцем первого набора, артистом, тяготевшим к сочинительству и режиссуре, я решился попытать счастья в кино. Мы прикинули, с кем нам больше всего хотелось бы иметь дело в кинематографе, чьими учениками стать, и единодушно остановились на Ромме. Слухи о смелых, принципиальных его выступлениях и решительности поступков долетали и до нас.
Итак, я позвонил Михаилу Ильичу, представился и попросил встречи «по личному вопросу». Без лишних разговоров нам был назначен день и час, и мы вдвоем с товарищем заявились к нему в Казачий переулок, что на Большой Полянке.
Квартира запомнилась плохо. Ни в обстановке, ни в убранстве, ни в каких-то особых деталях биографического свойства ничего примечательного я не углядел. Только огромные фотографии Елены Александровны Кузьминой, жены Михаила Ильича, четко врезались в память, да и она сама, крикнувшая: «Ромм, к тебе пришли!»
Стройный, поджарый хозяин, удививший какой-то моложавой худобой, появился из боковой двери и пригласил нас в кабинет. Помню только стол, заваленный книжками и машинописными листами, раскиданными в беспорядке. Я страшно волновался: в тот момент все мои жизненные надежды были связаны с результатом этого визита. А вдруг… Но увы, настоящего разговора у нас не получилось, да что настоящего, просто никакого.
По его просьбе мы рассказали о себе. И, конечно, без последних передряг, чтобы, не дай бог, не вызвать жалости. Судя по выражению роммовского лица, наш приход его решительно не интересовал. Может быть, мы ему просто не понравились? Мало ли? Бывает. Он сказал, что в студенты нам уже идти поздновато, так что о ВГИКе думать нечего, к тому же он (уж точно не помню) то ли выпустил свой курс, то ли набрал новый. Что на киностудии такие возможности не предусмотрены, хоть взять нас к себе в группу он, вероятно, и смог бы, да вот беда, сейчас он ничего не снимает и в ближайшее время не предполагает начинать.
