«Пойдем, пойдем, ангел милый,
Пойдем танцевать со мной!
Слышь, слышь, звуки польки,
Звуки польки неземной…»
Я не дослушивал песенку и не досматривал собачий танец, потому что чуткое ухо мое поднималось, как у щенка. Я улавливал звук, нет, еще не звук, а тень звука – тоненький серебряный зов трубы, легким ветерком проносившийся над разноцветной рыночной толчеей.
И сердце мое останавливалось и замирало. Я знал, что сейчас будет, и со всех ног, расталкивая толпившихся на моем пути, бросался в ту сторону, откуда ко мне доносилась далекая серебряная трель. От волнения я даже подпрыгивал, норовя над головами взрослых углядеть издалека прекрасного трубача…
И вот, наконец, толпа расступилась. По длинному, бесконечному, как мне казалось, узенькому коридору двигались трое…
Высокий статный старик в широченной бархатной блузе с раскидистым пикейным воротником. На пышной седой шевелюре прямо сидел стального цвета цилиндр. На вид ему можно было дать тысячу лет, но шел он упругим шагом, ступая с носка на пятку. Правой рукой он прижимал к губам коротенький кавалерийский корнет и, несуетливо нажимая на клапаны тонкими пальцами, выдувал мелодию такой чистоты и пронзительности, какой я позже никогда не слышал.
За ним шла девочка в синем платьице, вроде бы совсем обычном, только застегнуто оно было не на пуговицы, а на пышные белые помпоны, как пуховки от пудреницы. Ее глазки, девчоночьи веселые глазки, были печально подведены синим, а щеки нарумянены этакими сердечками. Она была в розовых туфельках и шла то как обычная девочка, то как балерина, на пальчиках. Она ни на кого в отдельности не смотрела и улыбалась как-то всем сразу.
За девочкой шел клоун в разноцветных штанах и рубахе, сшитой, как деревенское одеяло, из ситцевых лоскутков. На нем был рыжий дурацкий парик.
Наконец старый трубач остановился и жестом предложил зрителям образовать круг. Мигом расчистилась площадка. Я до сих пор не перестаю удивляться этому истинному чуду – только что густым косяком шла толпа озабоченных людей, даже земли видно не было, и вдруг… Вдруг!.. Празднично засиял только что такой пыльный и замусоренный булыжник мостовой, на котором вспыхнул ярко-красный коврик. Множество людей с предчувствием праздника замерли вокруг импровизированной арены. Даже рыночный многоголосый гул, казалось, стих в ожидании представления…
Тишину прорезал торжественный трубный сигнал. Старик в бархатной блузе снял цилиндр, церемонно раскланялся на все четыре стороны и произнес ту же магическую фразу, что и в цирке на Цветном:
– Представление начинается!
Он обратился к базарным зевакам уважительно и с искренним почтением, подчеркнув тем самым, что все они приобщатся сейчас к высокому искусству.
Старый циркач вынул из кармана блузы золотую нить и принялся спутывать ее в хитроумные узлы. Но стоило ему лишь потянуть за концы нити, как она моментально растянулась. Завязав очередной узел, он протянул спутанную нить зрителям. Они бились, пытаясь развязать этот адский узел, суматошно помогая друг другу. Убедившись в тщетности своих усилий, они кинули ставший еще более запутанным золотой моточек старику. Тот высоко поднял руку, словно она обладала таинственными магнитными свойствами, – моточек ни с того, ни с сего в полете изменил направление и прямо впился в ладонь артиста. Он обнаружил кончик нити, тряхнул моточек – узла как не бывало!
Пока шел номер, милая девочка прелестно играла на крошечной мандолине, а рыжий клоун аккомпанировал ей, ловко и забавно стуча пестиками по стенкам разновеликих медных ступок, которые он с комическими ужимками полукругом расположил на ковре. И мелодия игрушечной мандолины и медных колокольцев звучала как небесная музыка.
Потом очередь дошла до клоуна, который выволок на край ковра самую большую ступку и пробежал вдоль кольца зрителей, выхватывая у них самые разные вещи: сумочки, часы, сережки из ушей какой-то дамы, яблоки, морковку, яйца и еще бог знает что. Он быстро побросал свой улов в ступу и стал толочь все это огромным пестом. Лица зрителей исказились от ужаса. Как перепугался клоун, увидев, что он натворил, и высказать невозможно! Он завыл как пес, волосы его поднялись, из глаз брызнули тонкие длинные струи. В публике не на шутку забеспокоились. Тогда клоун в таком комическом ужасе принялся снова молотить пестом, что не улыбнуться было невозможно, хотя и с некоторой опаской: уж больно все натурально делалось.
И тут клоун зажмурился и в страхе заглянул в ступу. Вероятно, то, что он там увидел, настолько его поразило, что он, подпрыгнув, рухнул наземь бездыханный. Девочка и старик кинулись приводить его в чувство самыми дурацкими и невероятными способами. Он сплелся в клубок и замер. Старик театрально зарыдал. Милая девочка в отчаянии заламывала руки.
Вдруг клоун вздрогнул и стал распутываться сам. То появлялась одна рука, то выпрастывалась другая, то возникала голова, то во всю длину вытягивались ноги и снова съеживались… Наконец он обрел свои конечности и двумя руками откуда-то из глубины туловища выдернул, как редиску, свою рыжую голову. От радости, что он вновь возродился к жизни, клоун пустился в пляс под музыку. Сделав какое-то немыслимое па, клоун зацепил ногой ступу, она опрокинулась, и на ковер вывалились все взятые у публики вещи, целые и невредимые.
Публика ликовала. Дети от восторга подскакивали на месте.
Я уже видел это представление, и мне казалось, что знаю его наизусть. Но всякий раз у меня что-то обрывалось внутри, я готов был поклясться, что слышу пронзительно-трепетный аккорд, рвущийся из моей груди, и тревожно оглядывался – не слышит ли его кто-нибудь еще.
Мгновения, когда милая девочка вдруг оказывалась в зелененьком штопаном трико, я никогда не замечал и ненавидел себя за это. Так и сейчас зазвучали в моей душе звонкие музыкальные струны, и не успел я обхватить руками свою грудь, чтобы эхо аккорда подольше звучало во мне, как артистка в трико, взмахнув руками, словно бабочка крыльями, легко взмыла в воздух.
Она парила, улыбаясь, рассылая вокруг воздушные поцелуи, которые жасминными лепестками опускались на тех, кому были адресованы. И люди ловили эти лепестки и разглаживали их на ладонях. Я глядел вокруг, на глазах свершалось невероятное. Озабоченные, тяжелые лица торговок и покупателей, за минуту до этого изрыгавшие грохочущий хохот, распрямлялись, светлели и становились даже нежными… Мне не достался лепесток. Ну что ж, ведь я еще такой маленький. Я потянулся было, подпрыгнул даже, чтобы его поймать, но какой-то мужик с густой бородой грубо оттеснил меня и жадно сам его схватил. Я было вскипел, хотел кинуться на обидчика, но в этот момент увидел, что старый артист протянул руку и девочка опустилась на раскрытую ладонь, словно птичка. И тут старик начал ею жонглировать. Клоун сидел по-турецки и отбивал на барабане четкую дробь. Старый акробат выгибал девочку как лук, перекидывал с руки на руку, ставил на голову, заставлял упираться руками в одну свою ладонь, ногами – в другую и, разводя руки в стороны, растягивал ее до совершенно горизонтального положения. Номер просто опрокидывал элементарные законы школьной физики. Но это было. Было! Я видел это собственными глазами, и, что бы мне ни говорили люди, обладающие здравым смыслом, меня никто не переубедит. Она летела. Она была невесома. Она была прекрасна!
