У Отара в кармане пиджака всегда находилась пачечка аккуратно нарезанных листков бумаги, словно карты для пасьянса, на которых были записаны то название эпизода, то чья-то реплика, то некая деталь, то еще что-нибудь вызывающее мгновенную образную ассоциацию. Все время он тасовал эти листики и располагал на столе длиннейшей строкой, перекладывал их, менял местами, добиваясь все более внятных и значимых сочетаний художественных элементов фильма… Да, именно фильма, который он непрерывно сочинял, проверяя зорким глазом своей фантазии, как складывается сюжет, как создается атмосфера, как возникают «неслучайные случайности», столь существенные в искусстве. Так жизнь вокруг героя, к слову сказать, уже нареченного Гией Агладзе, обретала дыхание и многомерность – уже не только в фантомах режиссерских предположений, но в конкретном пластическом видении. Удивительный дар у Отара Иоселиани!
А мы тем временем сочинили и написали либретто. А потом грузинские сценаристы написали сценарий. А режиссер нашел ему прекрасное название: строчку из старой народной песни. И снял фильм «Жил певчий дрозд». О чем он?
О том, что жил на свете Певчий Дрозд, что жил он и пел. Ведь он был Певчий, этот Дрозд! Голос был у него замечательный, и тот, кто слушал его, заслушивался. И друзья наперебой старались залучить его к себе, и у тех, к кому он залетал, каждый раз бывал маленький праздник, такое уж у Дрозда было свойство… Потом Певчий Дрозд погиб. Но жизнь тех, для кого он пел, вроде бы и не изменилась вовсе, разве только на самую малость. А не бесплодно ли он прожил свои дни, Певчий Дрозд, не тщетно ли? Жил для всех – а значит, ни для кого? Тратил душу по мелочам, летал, суетился, вечно спешил, а после себя не оставил ни вдовы, ни детей, ни своей музыки… Ничего… Впрочем, быть может, у кого-то и сохранились едва приметные, пустяковые свидетельства его прилетов, память о нем, Певчем Дрозде, о его песнях. Но ведь даже повторить их никому не дано: дроздиные они, птицы другой породы… Но иногда, исподволь, ни с того ни с сего в памяти тех, кто хоть раз их слышал, вдруг что-то начинало переливаться, щелкать, свистеть – и на душе теплело… На миг… Вот и все. А ему бы, Дрозду… Эх, да что говорить!
Но это уже не память о сценарии, нет, это память о фильме. О фильме, который я увидел как бы со стороны и запомнил на всю жизнь.
И я думаю, что это, вероятно, истинное отношение сценариста к картине настоящего режиссера.
Авторитет кинодраматурга завоевывается вовсе не тем, что мы будем упрямо отстаивать какой-нибудь пассаж или драматургический ход. Нет, он завоевывается нашей принципиальностью, гражданственностью, яркостью замыслов, метафорической емкостью взятых жизненных явлений и художественностью письма. В этих вопросах своих позиций сдавать нельзя. Но я по опыту знаю, что не из-за них начинаются свары с режиссером. Ведь если режиссер, прочитав ваш сценарий, захотел его ставить, значит, он разделяет ваш взгляд на мир, ваш сценарий его увлек, отобранные вами жизненные факты показались ему и значительными, и полисемичными, а текст – выразительным. Объяснений по этим поводам уже быть не может. Вы же не предполагаете, что режиссер не понял того, что вы хотите сказать своим сценарием? А раз так, то все существенные вопросы сняты. А что же не снято? Не сняты разного рода уточнения, как правило, не меняющие существа дела, но иногда, увы, меняющие отношение режиссера к сценарию. К таким поправкам, которые следует выполнять, относятся, скажем, перевод действия из одного места в другое, изменение времени года, погоды, психологической предпосылки эпизода или сцены, связанные не с проявлением характера того или иного действующего лица, а с уточнениями предполагаемых обстоятельств, поиск более смешного решения сцены или более грустного или нахождение выразительных деталей, продиктованных индивидуальностями выбранных артистов.
Уж кто-кто, а сценарист знает, что во время работы над картиной режиссер-постановщик живет в противоестественных с точки зрения обывателя режимах. Перегрузки, которым подвергаются его ум, душа и воля, можно сравнить, пожалуй, с космическими. Он круглосуточно отмобилизован. Мысли его заняты только фильмом в целом и сегодняшней съемкой в частности. Сотни самых разных обстоятельств, определяющих качество работы киногруппы – от самочувствия героини до погоды, – равно заботят его. Надо успеть прикинуть с оператором порядок кадров, порепетировать с артистами, проверить массовку, декорации, пиротехнику, установку света. Но при этом ему совершенно необходимо и какое-то время покоя, чтобы сосредоточиться и приготовить к съемке самого себя, ощутить душевную возможность войти в то состояние, с которого начинается свободное творчество, а без этого невозможно распространить свою художественную энергию на все поле съемочной площадки.
Сценарист, когда он находится в съемочной группе, должен быть предельно чуток ко всем, даже самым малым, даже самым вздорным, с его точки зрения, просьбам то изменить реплику, а то и композиционно перестроить эпизод. И с готовностью, с добросердечием, безо всякой амбиции тут же просчитать ему предлагаемые варианты и, если они не разрушают художественной цельности сценария, не искажают его сути, применить всю сноровку и как можно быстрее и, простите, талантливее выполнить то, что от него хотят.
На собственном опыте знаю, что такая мобильность сценариста нисколько не вредит его художественной репутации, не ставит под сомнение его принципиальность, зато она вносит в общую работу дух единомыслия и уверенность, а это очень важно для любой киногруппы, даже самой благополучной. Если же самолюбие сценариста выковано не из металла высшей пробы и подвержено коррозии, то – просто беда!..
Мы подошли к концу книги.
Положа руку на сердце повторяю, все, что здесь написано, это не вдруг пришедшие в голову соображения, а итоги, правда, хочется верить, предварительные, но все же итоги пройденного пути. Вот почему мне невозможно перевернуть эту страницу, невозможно поставить точку, не помянув еще раз моего самого близкого, незабвенного друга.
Памятование Ильи Нусинова
Было ярчайшее московское утро, какие бывают, пожалуй, только в середине мая и обещают хорошее лето. Наступил день прощания. Прощания навсегда. Мы спешили в Институт имени Склифосовского, чтобы потом всем вместе на автобусе приехать в Студию киноактера, где уже собирались наши друзья и коллеги.
Когда таксист, сбросив скорость, стал подниматься от Самотечной площади к Колхозной, мы увидели слева на осевой линии уму непостижимую процессию… Я до сих пор не могу спокойно вспоминать о ней и всякий раз думаю при этом о каких-то неведомых людям жизненных механизмах и их тайнах. Ну право же!.. Почему происходят такие совпадения? Почему именно в те минуты, когда наше такси проезжало мимо кинотеатра «Форум», мы обогнали череду – вы только представьте себе! – череду слонов, да-да, настоящих огромных слонов. Впереди ехал мотоциклист-милиционер, сзади тоже, а вдоль слоновьей колонны сновал «Москвичок», видимо, с дрессировщиками. Между мотоциклом и головным слоном шагал человек в густых седых бакенбардах и синей суконной фуражке с очень высокой тульей. В руке он держал маленький металлический багор-трезубец, стреловидные острия сверкали на солнце… Цепочка слонов, как на диванной полке в начале века! Их было пять или шесть, рослых и могучих, вполне взрослых слонов, и один – куда моложе. Это было видно по всему, хотя бы по его худым ногам и поджарому туловищу, а еще больше – по взволнованному любопытству, с которым он озирался по сторонам. Слоны шли неторопливо, гуськом, твердо печатая шаг, и каждый крепко держался кончиком хобота за хвост впереди идущего, и только молодой слон нарушал эту степенность, то и дело разрывая цепь и устремляясь вперед, словно его подхлестывало нетерпение.
