– На Арбате? Где «Диетический магазин»? Так я же живу в пяти минутах ходьбы. Угол улицы Чайковского и Кутузовского проспекта.
– Это где Курортология?
– Все знает, – засмеялся я. – Как раз напротив.
– Туда моих друзей пацан в садик ходит… Пошли?
– Ко мне? – спросил я, не уверенный, что у нас дома все в порядке.
– А куда еще?
И мы пошли.
В те годы многое случалось гораздо проще, чем теперь. А может быть, так кажется? Нет, на самом деле. Ну, скажем, пивные. Они были прямо-таки за каждым углом и безо всякой толчеи и скандалов. «Полуторка с прицепом» – это из тех времен, а означало, для несведущих, сто пятьдесят граммов – полуторка и кружка пива – прицеп. Мы уже прошли мимо одной такой «забегаловки», как Виктор Платонович остановился, весьма лукаво, иначе не назовешь, поглядел на меня – о, этот взгляд сопровождал меня все почти сорок лет нашей дружбы! – и кивнул в сторону пивнушки. Я повернулся – кругом! – и послушно пошел вслед за ним.
Сказочный запах разливного московского пива, который я уже так долго не вдыхал. Мы взяли всего по пятьдесят граммов и по кружечке.
– Дурацкая была идейка разговаривать у вашей директорши, – сказал он. – Только этого недоставало! Скажите, вам всегда приходят в голову такие правильные мысли? – Он взял граненый стаканчик. – Ну, давайте знакомиться, – сказал он. – Вика…
– Сима, – сказал я.
– Это что же, Симон?
– Нет, Семен… Моя нянька была помешана на Серафиме Саровском… И все так привыкли… Скажите, как вы вытерпели всю эту мхатовскую волынку?
– Во-первых, из почтения. По этим коридорам… На этих стульях… Объектив фотоаппарата глядел на того, кого снимал, – вот его портрет… Шутка сказать… Потом Павел Александрович Марков… Любезные разговоры за жизнь… Не угодно ли стаканчик чайку?.. Едал я этот чаек!.. Борис Ильич Вершилов… Я обнаружил вас в «Окопах Сталинграда», как в свое время «Дни Турбиных» в «Белой гвардии»… Солидно… Все неспешно… А во-вторых – гордыня! Гордыня одолела – лучший театр должен ставить лучшего писателя… А как же! Разве не так?.. Всем ли вы довольны?.. Все ли у вас в порядке?.. Сердечный привет вашим домашним… Надеюсь, все в добром здравии? Мы вам тут же пошлем телеграмму…
Изображая мхатовских мастеров, он изгибался в талии, шаркал ножкой, говорил медовым голосом, все это проделывал очень смешно, не обращая внимания, что на него смотрят стоящие поблизости и хохочут так же, как и я. А я так просто заходился от смеха. Это было как раз то самое, что я любил, да и теперь люблю больше всего на свете – такую роскошную импровизацию! Мы допили пиво и двинулись дальше, к Сретенским воротам, чтобы потом, пройдя по Лубянке, войти в метро «Дзержинская» и ехать к нам. Но тут, как раз за углом какого-то переулка, появилась новая «забегаловка» – дощатое строение, по периметру стен которого изнутри шла полочка из кружек, полных и пустых. Мы взяли по кружечке и только устроились, стоя друг против друга, подняли их к губам, как вдруг некто, тоже стоявший с кружкой в руке и, как я заметил, не спускавший с Некрасова глаз, тронул меня за плечо.
– Отойдем, кореш, – сказал он тихо и отвел меня на несколько шагов в сторону. – Это писатель с тобой?
Я кивнул.
– Который в окопах Сталинграда?
Я снова кивнул. И спросил:
– А откуда вы его знаете?
– В газете снимок видел. Я его по усам узнал.
– По усам только товарища Сталина узнают, – сказал Некрасов, подходя к нам. – Не помешаю?
– Вот товарищ узнал вас по газете, – сказал я.
– Где воевал? – деловито спросил Некрасов.
– Третий Украинский, – ответил незнакомец. – Очень рад, что тебя увидел. Ну, я пошел… – заторопился он. – Желаю успехов… Слушай, а капитан этот… как его?
– Керженцев?
– Это ты?
– Более или менее.
– Я так и подумал. Жалко, что не вместе воевали.
– Но ты же на Третьем Украинском.
– Вот я и говорю – жалко. Ну, здравия желаю…
– Э-э-э! – воскликнул Некрасов. – Куда? А свои сто грамм? Пойди возьми, – и он протянул мне десятку.
Он впервые обратился ко мне на «ты».
– У меня есть.
– Делайте, что говорят, – сказал он непререкаемо.
– Так точно! – сказал я, подхватывая игру…
Когда я принес от стойки три граненых стакана, обхватив их двумя ладонями, и поставил на мокрую от пивной пены полку, они о чем-то увлеченно говорили.
– И у меня локтевой сустав разбит, – сказал новый знакомый. – Видишь, не разгибается. Кон-трак-тура. Мне было приказано разрабатывать, а я думаю: хрен с ней… – И он махнул сгибающейся левой рукой. – На мой век хватит. У меня же пулевое сквозное, в левом дырка.
– И зря… Я разрабатывал, – сказал Некрасов. – Мне велели делать мелкие-мелкие движения пальцами все время, пока не сплю, делать мелкие движения… Вот я и стал писать, в госпитале, лежа, карандашом. Ну, давайте со знакомством. Ты кто? Майор?
– Капитан.
– И я капитан. Будь здоров, капитан. Я очень рад, что мы повстречались.
– Вы уж простите, что я в вашу компанию…
– Не свисти, капитан. Ну, давайте!
Мы, запрокинув головы, выпили до дна. Потом он попрощался и ушел.
– Бывает же такое? – сказал Некрасов, он был явно доволен. – Слушайте, Сима, пошли еще в какую-нибудь тошниловку – вдруг еще кого-нибудь встретим…
Хотите верьте, хотите нет, но все было так.
– Знаете, эта сцена как из пьесы Арбузова, – сказал я.
– Это жизнь, молодой человек, словно сквозь замочную скважину…
– Да будет вам, – сказал я, и мы вышли на улицу. – Забудьте.
Мы деловито шли по Лубянке, мимо «Cтрелы» – закрытого распределителя НКВД, мимо московского управления в прекрасном особняке, за фигурным забором, хотели было свернуть на Кузнецкий, но двинулись к метро. «Детского мира» еще не было, был еще Лубянский пассаж и отличный ресторанчик в подвале, на углу Рождественки. Туда мы не пошли, а перебежали на другую сторону, к метро «Дзержинская». Там, в угловом доме, тогда был продовольственный магазин. Мы переглянулись и вошли.
Боже, как иногда ярко запоминаются отдельные, вроде бы несущественные сценки многолетней давности. Я терпеть не могу словосочетания «как сейчас помню», но я действительно сейчас вспомнил, как он сказал: «Можно я куплю пол-литра?» Как я полез в карман. Как он произнес: «Разрешите, я приду в ваш дом с бутылкой?» Как я в ответ сказал: «Тогда я куплю закуску». Как он кивнул и показал на окно: «Встречаемся тут»…
Мы вышли из магазина и двинулись к метро. Солнце било нам в спину, и на тротуаре четкими силуэтами чернели наши тени. Две, примерно одного роста. И я подумал: вот мы идем вдвоем, как шли, наверно, Станиславский и Немирович-Данченко, как раз оттуда, из «Славянского базара», после того исторического разговора… И так же их тени рисовались на тротуаре, только одна высокая, в шляпе, другая сильно пониже, тоже в шляпе. А у нас не было шляп, и ветер, задувавший вдоль Никольской, вздыбливал наши волосы, и на черных тенях было видно, как поднимаются черные прядки…
