Я замолчал. Наступила тишина. И вдруг раздался Дезькин голос:
– Папа, ну перестань… Ну что ты, в самом деле, ведь это дурачество, шутка!..
Самуил Абрамович виновато улыбнулся и повернул ко мне мокрое от слез лицо. Он был искренне смущен оттого, что поддался минуте слабости и давние глубинные волны выплеснулись ненароком наружу, на всеобщее, так сказать, осмеяние. Но никто не смеялся, наоборот, все были растроганы.
– А что ты пел? – спросила взволнованная Цецилия Израйлевна.
– Ничего, просто так, – ответил я.
– А на каком языке? На арамейском? – спросил Самуил Абрамович. – Все слова какие-то знакомые, но ничего понять нельзя.
– Да ни на каком. Это просто звуки.
– Удивительный вы народ. – сказал кто-то из неевреев. – Просто звуки, а старики плачут…
Потом меня много-много раз заставляли петь эту «еврейскую песню», как ее с тех пор называли. Все было отрепетировано, звучало лучше, искуснее, но такого впечатления, как в тот первый раз, уже не было. Хоть у стариков всегда затуманивались глаза…
Вот это я и вспоминал по дороге на дачу, где лежал покойный Дезиков отец.
А назад в Москву мы ехали на грузовике. Дело было в воскресенье, и вызвать перевозочную машину из районных учреждений оказалось, как и все в нашей жизни, невозможным. Повезло, что случайный шофер решил подкалымить и повез. По дороге наломали хвойных лап, уложили Самуила Абрамовича поаккуратней, сверху пикейное одеяло, а на него тоже насыпали хвои, на случай, если кто заглянет в кузов. Мало ли…
…Остановились у приемного покоя.
Шофер вдруг стал нервничать.
– Давай-давай, выгружать! – визгливо торопил он.
– Куда?
– Куда хочешь… Давай в темпе… Мне ехать пора. Верно, что нельзя с вашей нацией дела иметь… Понятно говорю? Рассчитывайтесь со мной, и меня тут и не было…
Возле приемного покоя стояла обычная бульварная скамья. Шофер, оглянувшись по сторонам, откинул борт, и я с ним, надрываясь, стали вытаскивать несчастного Самуила Абрамовича… Почему-то тяжесть показалась неимоверной, тело просто вырывалось из рук. Шофер, стараясь не глядеть на покойника, сказал устрашающе:
– Учти, если номер запишешь или еще там какие фокусы – дачу спалю.
Пока я старательно укладывал хвою на одеяло, грузовик газанул и только его и видели.
И мы с Самуилом Абрамовичем остались вдвоем в воскресный день ранним утром у дверей приемного покоя Областной клинической больницы…
Я долго колотил в дверь, пока заспанный санитар не отворил щелочку.
– Чего?
Я объяснил и показал на скамейку. Дверь тотчас захлопнулась, и было слышно, как накидывают для безопасности железный крюк. Снова принялся я колотить в дверь. В утренней тишине больничного двора мой стук раздавался, как начало погрома. Вдруг из-за домика, видно, из другой двери, появилась фигура в накинутом на плечи ватнике.
– Чего надо?
Торопясь, я принялся излагать свою просьбу.
– Гляди, – санитар указал на стеклянную вывеску возле двери. – Ему спешить некуда. Мы здесь для живых. Нынче что, воскресенье? Они, значит, с девяти. Вот ихние работники придут, возьмешь у них каталку и отвезешь.
– Куда?
– На кудыкину гору… В морг!..
– Пожалуйста, дайте каталку. Я мигом отвезу, а вас отблагодарю. Пожалуйста… – Мне казалось, что вежливость – универсальный ключ.
Санитар, ни слова не говоря, повернулся и ушел за домик. Потом загремел крюк, дверь отворилась, и сразу же за дверью я увидел вожделенную каталку.
– Ну неужели жалко дать. Что бы я с ней сделал? И никто бы не узнал.
– А вы зря не разговаривайте, молодой человек. Давайте, что хотели. А то ведь я и передумать могу. Вот не войду в положение, и все.
Я затормошился, зашарил по карманам, нащупал, что надо, и протянул санитару.
– Войдите, войдите, пожалуйста, в мое положение… – У меня прямо кровь отлила от сердца. – Хватит? – с тревогой спросил я.
Санитар внимательно разглядывал бумажку.
– Да разве этого добра когда хватает? Обеднели, что ль, все? Документ давайте.
– Какой?
– Свой. Э-эх, дети. Сдадите каталку – верну.
– У меня нет с собой ничего, – сказал я сразу севшим голосом.
– Ты что, со мной шутки шутишь? – сказал санитар с яростью в голосе. – А ну, выходи из приемного… – и он начал наступать на меня, вытесняя из коридорчика.
– Подождите-подождите, – чуть не закричал я. – Ведь неудобно же получится. Около вас на уличной скамье лежит мертвый человек.
– Неудобно знаешь что бывает?
Тут меня осенило. Я торопливо начал стаскивать куртку. Утренний холод прошиб меня насквозь.
– Вот залог. Возьмите куртку. Привезу каталку – вернете. Она подороже стоит, чем эта железка.
– Закурить есть?
Я кивнул. У меня отлегло от сердца.
– Берите все.
– И на том спасибо. Нищие дети, честное слово. Вот до чего дело дошло… Морг – там. – Он указал на бетонное здание, похожее на заводской цех…
Я подкатил каталку к широкой двери, когда оттуда выглянула, видимо, только что пришедшая дама в очках.
– Что везете?
– А что сюда возят? – ответил я устало. – Покойника везу.
– А каталку где взяли?
– Где надо, там взял. – Во мне снова закипала злость.
– А вы не грубите. С вами вежливо говорят.
– Куда везти, лучше скажите вежливо.
– Подождите, не спешите. Здесь спешить уже поздно. Документы давайте.
– Какие документы?
– Как какие? Справку о смерти.
– Так ведь вот он.
– А кто знает, что он мертвый… Повторяю, справка есть?
– Вот, из мамонтовской поликлиники.
– А из милиции? Что вы ему не помогли на тот свет отправиться.
– Да что вы такое говорите? – Меня прямо передернуло от ужаса.
– Много таких случаев. Могу рассказать.
– Я не знал, что из милиции надо, – решительно сказал я и развел руками.
– В таком случае мы его не возьмем, – сказала дама, поворачиваясь, чтобы уйти.
– То есть как? – Я готов был рычать от отчаяния. – Это отец моего друга. Да вы его, наверно, знаете, это ваш врач, доктор Кауфман.
– Я, кажется, вам уже объяснила, молодой человек, без акта из милиции принять не смогу.
– Его же здесь все в лицо знают. Заведующий кожным отделением…
– А по мне хоть заведующий Красной площадью, – тараторила она, ничего не слыша, ни во что не вникая. – Акт есть – давайте, нет? – нет!
