По прибытии в Москву София Фредерика Августа поставила перед собой две цели: заслужить уважение и любовь императрицы, а также подданных, и с успехом достигла того и другого. К ней были приставлены три учителя: Симону Тодорскому было поручено обучать ее догматам православия, Василию Ададурову — русскому языку, а балетмейстеру Ланге — танцам. С особым усердием она изучала русский язык, его она постигала не только днем, но и в ночные часы, вставая с постели, раздетая и без обуви повторяла слоги и слова. В результате София настолько сильно простудилась, что от высокой температуры стала терять сознание.
6 марта 1744 г. София почувствовала недомогание. Течение болезни она описала сама: «…лихорадочный жар и боль в боку чрезвычайно меня мучили; я стонала и матушка меня бранила за это, требуя, чтобы я терпеливо переносила страдание». Лишь после возвращения императрицы из Троицы она приказала пустить кровь. «Я была между жизнью и смертью 27 дней. Критический день в ее жизни падает на 19 марта, когда больная „много мокроты выкинула“».
«Императрица часто плачет обо мне», — записала София. «Великий князь был в отчаянии во время болезни принцессы». Этот факт отметила и Екатерина в своих «Записках»: «Великий князь как все принимали во мне большое участие».
Иоганна Елизавета полагала, что критическое состояние дочери может завершиться смертью, но больная в минуты просветления решила пригласить не лютеранского священника, а потребовала Симона Тодорского — ее желание было встречено одобрением окружающих. Оба эпизода: причастие православным священником по требованию больной, как и болезнь принцессы, вызванная ее желанием как можно быстрее овладеть русским языком, усилили к ней добрые чувства императрицы и вызвали благосклонность двора, упрочили ее положение в нем, что она сама отметила: «Это значительно расположило в мою пользу как императрицу, так и весь двор».
В апреле 1744 г. София впервые встала с постели, 21 числа в день своего рождения принимала поздравления и присутствовала по этому случаю на парадном обеде. «Полагали, — вспоминала она в „Записках“, — что любоваться во мне было нечем, я исхудала, как скелет, выросла; лицо мое, все черты стали длиннее, волосы лезли, и я была бледная, как смерть».
Болезнь ангальт-цербтской принцессы, как и ее выздоровление, у окружающих вызвали у одних сострадание, печаль, радость, у других диаметрально противоположные чувства: там, где надлежало печалиться, они радовались, а где выражать радость, они пребывали в глубокой печали. Мардефельд доносил королю, что Бестужев-Рюмин «открыто» радовался болезни принцессы. В ожидании ее смерти ликовала саксонская партия, рассчитывая, что в этом случае повысились бы шансы дочери польского короля и саксонского курфюста Марианны стать супругой наследника российского престола.
Мать Софии в письмах к супругу так описывала болезнь дочери: «Императрица, только что возвратившись из путешествия в близлежащий Троицкий монастырь, приняла большое участие в больной, присоединила к лейб-медику великого князя Боергава, племяннику знаменитого голштинского врача, своего личного медика Санхеса и, вопреки протестам матери, приказала пустить кровь, причем сама держала принцессу в своих объятиях и богато одарила больную за ее терпеливость — рана была прикрыта бриллиантовым ожерельем на шею, а великий князь подарил часы, осыпанные рубинами и брильянтами, стоящие от трех до четырех тысяч рублей. Однако польза от кровопускания была не велика — положение больной все ухудшалось, врачи ожидали появление оспы, но, наконец, было открыто присутствие внутреннего нарыва, который был извлечен самою натурою, так что больная, при хорошем уходе, благодаря своему, здоровому сложению, скоро оправилась от болезни, которую доктора приписывают единственно воспалению крови, вызванному трудным переездом».
Иоганна Елизавета продолжала состоять в переписке с прусским королем и информировала его об обстановке в Петербурге. Она, увлеченная интригами, продолжала сообщать Фридриху II секретные сведения, поддерживала контакты с прусским послом Мардефельдом, не подозревая, что ее письма не только подвергались перлюстрации, но их содержание становилось известным Елизавете Петровне.
В келье Троице-Сергиева монастыря состоялась беседа между императрицей и матерью Софии. О чем велась беседа — в точности неизвестно, но, судя по тому, что императрица вышла из кельи возбужденной, а ее собеседница заплаканной, можно с большой долей вероятности предположить, что Елизавета Петровна выговаривала Иоганне Елизавете о ее непристойном поведении и вмешательстве во внешнеполитические дела, которые ее не касались.
Во всяком случае, после этого разговора отношение Елизаветы Петровны к матери Софии резко изменилось, оно стало холодным, императрица стремилась избегать встреч с нею. Но холодность к матери нисколько не отразилась на отношениях к ее дочери, напротив, они укрепились и стали более доверительными.
Чтобы избавиться от пребывания матери в России, императрица решила форсировать события — ускорить обучение Софии православному закону: вместо занятий по два раза в неделю Симон Тодорский стал заниматься со своей воспитанницей по два часа ежедневно. В результате были достигнуты значительные успехи в изучении православного закона. Не менее значительные успехи были достигнуты и в изучении русского языка — в начале мая она уже понимала русскую речь и могла сама составлять несложные предложения. Принятие православного закона было назначено на 28 июня, а на следующий день, 29 июня 1744 г., — обручение.
Перед помолвкой дочь отправила письмо отцу с просьбой разрешить ей эту акцию. Просьба звучит странно, ибо Христиану Августу хорошо была известна цель поездки дочери в Россию. Тем не менее она 3 мая 1744 г. писала ему: «Осмеливаюсь просить Вашей светлости, чтоб попросить у Вас согласие на намерение е. и. в. относительно меня». Далее она заверила отца, что не находит почти никакого различия между верой греческой и лютеранской и этим оправдывает перемену своей религии.
Принятием православия Екатерина Алексеевна нарушила наставление отца Христиана Августа, требовавшего от дочери, чтобы она, выходя замуж, не меняла вероисповедания, но дочь его утешала тем, что лишь внешние обряды весьма различны, но суть догматов близка, и поэтому «надеюсь, — писала она отцу, — я поступила не поспешно, тем более, что после основных начал нашего верования, я точно сообразовалась с инструкциями вашей светлости».
Принятие православного закона совершилось в торжественной обстановке в Головинском дворце в присутствии членов Сената, Синода и высших придворных чинов. По описанию церемонии газетой «Ведомости» принцесса София «ясным и твердым голосом, чисто русским языком, удивившим всех присутствующих, произносила символ веры, не запнувшись ни на одном слове». Отныне София Августа Фредерика стала именоваться Екатериной Алексеевной.
На следующий день состоялась помолвка, сопровождавшаяся новыми пожалованиями: Екатерину Алексеевну велено почитать великою княгинею и титуловать ее императорским высочеством. На этой церемонии тоже присутствовали высшие чины государства и генералитет. 15 июня императрица утвердила штат великой княгини, состоявший из трех камергеров, трех камер-юнкеров и трех гоф-мейстерин.
