Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Наконец, и это самое главное, цареубийцы были уверены в том, что их преступление останется безнаказанным, если бы эта уверенность отсутствовала, то оно вряд ли было совершено. Скорее всего, императрица не давала прямых повелений убить супруга, но она могла воспользоваться множеством возможностей, чтобы дать знать цареубийцам, что она не будет осуждать преступление: для этого она могла воспользоваться, как отмечал еще А. И. Герцен, мимикой, жестами, наконец, молчанием как знаками согласия с выражениями соратников по перевороту: живой экс-император «для нас всех опасен», «чтоб он скорей с наших рук убрался» и др.
Манифест о кончине бывшего императора был опубликован 7 июля 1762 г. В нем, разумеется, ни слова не сказано о насильственной смерти, а изложена официальная, далекая от истины версия о ее причине: «В седьмой день после принятия нашего престола Всероссийского (то есть 5 июля. — Н. П.) получили известие, что бывший император Петр Третий обыкновенным и часто случавшимся ему припадком геморроистическим впал в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которою мы одолжены к соблюдению ближнего своего, тот час повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств из того приключений, опасных к здравию его и к скорому вспоможению врачеванием. Но к крайнему нашему прискорбию и смущению, вчерашнего вечера (то есть 6 июля. — Н. П.) получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался».
Нет надобности утруждать читателя доказательствами лживости манифеста, она очевидна и без них. Равным образом нет надобности утомлять читателя доказательствами того, когда наступила смерть Петр Федоровича, важно, что она была насильственной и что к ней, если не непосредственно, то косвенно оказалась причастной императрица.
Отмечу, в обстоятельствах смерти Петра Федоровича не все до конца выяснено, иногда свидетельства современников противоречат друг другу. Так, секретарь датского посольства Шумахер писал об убийстве Петра, состоявшемся 4, а не 6 июля, как сообщает манифест, а убийцей назван не Федор Барятинский, а швед Швановиц: «Сразу же после увоза этого слуги (Маслова. — Н. П.) один принявший русскую веру швед из бывшей лейб-кампании Швановиц? человек очень крупный и сильный, с помощью некоторых других людей жестоко задушили императора ружейным ремнем».
О заранее задуманном убийстве, а не возникшем споре свидетельствует также удаление из Ропши камер-лакея Петра Маслова. По свидетельству Шумахера, Маслов, вышедший в парк подышать свежим воздухом, по приказанию какого-то офицера был схвачен и отправлен неизвестно куда рано утром 4 июля. По версии Орлова, Маслов занемог и отправлен в столицу. Существует мнение, что убийцы императора стремились избавиться от лишнего свидетеля, но это утверждение обосновано логикой событий, а не фактами.
Клавдий Рюльер, начавший свое повествование о перевороте с заявления: «Я был свидетелем революции, низложившей с Российского престола внука Петра Великого, чтобы возвести на оный чужеземку». В его сочинении много достоверного, но и немало сведений о событиях, свидетелем которых он не был и получил их из вторых рук. К ним, например, относится и реакция Екатерины на полученное письмо Алексея Орлова, извещавшее ее об убийстве Петра III: «Но что достоверно, это то, что в тот же день, когда оно (убийство. — Н. П.) произошло, императрица весело принималась за свой обед, когда вдруг вошел этот самый Орлов, растрепанный, весь в поту и пыли, с разодранной одеждой, с лицом взволнованным, выражавшим ужас и торопливость. При входе блестящие и смущенные глаза его встретились с глазами императрицы. Она встала, не говоря ни слова, прошла в кабинет, куда он за ней последовал, и через несколько минут приказала позвать туда графа Панина, уже назначенного министром.
Она сообщила ему, что император умер, и советовалась с ним о том, как объявить народу об этой смерти.
Панин посоветовал дать пройти ночи и распустить это известие на другой день, как будто оно было получено в продолжение ночи. Приняв этот совет, императрица возвратилась в столовую с прежним спокойным видом и так же весело продолжила свой обед.
На другой день, когда объявили о том, что Петр III умер от геморроидальной колики, она вышла, заливаясь слезами, и выразила горечь свою в особом манифесте».
Приведенный текст является единственным описанием реакции Екатерины II на известие о смерти супруга. Оно свидетельствует, во-первых, о наличии у его автора литературного дарования передать напряженную атмосферу во дворце, обусловленную получением известия о случившемся. Во-вторых, текст Рюльера сообщает такие подробности об эпизоде появления Орлова во дворце и поведении императрицы, что они должны внушать читателю убежденность в том, что автор был очевидцем происходившего и его сведения абсолютно достоверны. Автор поведал читателю, что Орлов прибыл в столицу в изодранной одежде, «весь в поту и пыли» с взволнованным лицом, «выражавшим ужас и торопливость». Наконец, в-третьих, текст Рюльера создает у читателя представление о Екатерине как даме демонической, наделенной железными нервами, проявлявшей не только хладнокровие при получении известия о трагичном событии, но даже и «веселость».
Но в том-то и дело, что сообщенные Рюльером сведения являются абсолютно фантастическими, не внушающими никакого доверия. Доподлинно известно, что императрица узнала о смерти бывшего супруга не из личной беседы с Алексеем Орловым, а из его письма, доставленного в столицу курьером. Сам Орлов находился в это время в Ропше и поэтому его «блестящие и смущенные глаза» не могли встретиться «с глазами императрицы». Прочие детали об одежде Орлова и его душевном состоянии тоже являются плодом пылкого воображения Рюльера.
Если в распоряжении историков имеются источники, отклоняющие версию Рюльера о прибытии Орлова в столицу, то данных, освещающих реакцию императрицы на полученные известия о кончине императора, нет. Думается, однако, что заявление Рюльера о том, что Екатерина II, возвратившись из кабинета к обеденному столу, чтобы «весело» продолжить обед, является тоже вымыслом. Поэтому было бы справедливо полагать, что историкам ничего не известно о том, как она восприняла известие о кончине супруга. Можно лишь высказать догадку, что в эти минуты и часы императрица пребывала в плену противоречивых чувств. С одной стороны, в глубине души она была рада смерти бывшего супруга, поскольку она освобождала ее от хлопот о его содержании и избавляла от опасности, что он мог когда-либо предъявить претензии на престол. С другой стороны, она не сомневалась, что совершенный ею переворот значительно подмочил ее репутацию в глазах многих европейских дворов и общественного мнения. Известие о смерти Петра Федоровича не прибавит ей популярности. В-третьих, супруг отправился в лучший мир не в результате естественной, а насильственной смерти. Предстояло выпутываться из неприятной и сложной ситуации — изобрести такую причину кончины императора, которая выглядела бы правдоподобной и отклонила бы всякие подозрения в адрес Екатерины.
В сочинении Рюльера имеются как фантастические, так и достоверные сведения о личности императрицы. В распоряжении императрицы было два способа ослабить или устранить влияние сочинения Рюльера на свою репутацию. Один из них состоял в начале публичной полемики с автором «Истории и анекдотов революции в России в 1762 г.», если его сочинение будет опубликовано. Но этот способ борьбы с Рюльером был крайне рискованным, поскольку сомнения в некоторых пассажах автора не вызывали у скептиков сомнения, даже в тех случаях, когда будет доказана их лживость. А как быть с достоверными событиями, порицающими Екатерину?
